Быть балериной. Частная жизнь танцовщиц Императорского театра

Желая добить соперницу, новая спутница Есенина Галина Бениславская[282] написала Айседоре: «Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться. Бениславская».

Ответ пришел незамедлительно: «Получила телеграмму, должно быть, твоей прислуги Бениславской. Пишет, чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать. Разве переменил адрес? Прошу объяснить телеграммой. Очень люблю. Изадора[283]».

Меж тем газеты сообщили, что после блистательных гастролей Дункан возвращается в Москву. У Есенина тревожно сжалось сердце: что, если Айседора ворвется в квартиру на Никитской, где он жил с Галиной, дабы поквитаться с соперницей? С нее ведь станется.

Лучшим вариантом было бы уехать куда-нибудь вместе, но Сергей опасался, как бы в его отсутствие Дункан не «арестовала» его вещи на Богословском; в то время в России реальной проблемой было купить что-либо, и, лишившись гардероба, Есенину пришлось бы приехать к Айседоре хотя бы затем, чтобы забрать оставшееся. Он же страшился и не желал этой встречи. И тут, точно по заказу, пришло письмо от поэта и друга Есенина Николая Клюева. Мол, спасайте, погибаю в Питере, хочу в Москву. Не спрашивая подробностей, Сергей тотчас уехал со спасательной миссией в Петроград. А пока Есенин «спасал» Клюева, вернулась Айседора. Но было понятно, что ничего уже не будет, Сергей Александрович менял женщин как перчатки: Бениславская, Миклашевская[284], осенью 1925 года Есенин, не оформив развода, с Дункан женился на Софье Андреевне Толстой[285]…

В конце декабря 1925 Сергей Есенин неожиданно появляется в Ленинграде — сбежал от женщин, от вечно пьяной компании, да и от врачей, пытавшихся руководить жизнью свободолюбивого поэта: «Он говорил, что бежал из Москвы от рассеянной жизни, что он хочет работать, и именно здесь, на невских берегах, найдет, наконец, так настойчиво ускользающий от него покой», — пишет в своих воспоминаниях Всеволод Рождественский[286]. Страшные слова, если учесть то, что произойдет в дальнейшем. Есенин отказывается выступать перед читателями и не заходит в редакции. В Питере у него совсем другое дело, иной интерес. Он устраивается в гостинице «Англетер», в том самом номере, в котором жил несколько лет назад с Айседорой. Что это — случайность, или он действительно думал в свой последний вечер о ней? Но даже если вообразить себе, что выбор был сделан случаем, он, разумеется, тут же узнал помещение, кровать, вид из окна… а стало быть, думал о брошенной им супруге. О женщине, которую любил, связь с которой являлась для него роковой.

«…на столе затрещал телефон. Никого из сотрудников поблизости не было. Трубку взял оказавшийся рядом литературовед П. Н. Медведев[287]. По выражению лица я увидел, что произошло что-то необычайное: звонили из гостиницы «Англетер», сообщали о том, что ночью в своем номере повесился С. А. Есенин. Просили сказать это друзьям. Мы ринулись к выходу. Почти не обмениваясь ни словом, бежали мы по Невскому и Морской к мрачному зданию гостиницы на Исаакиевской площади.

Начиналась метель. Сухой и злой ветер бил нам в лицо.

Дверь есенинского номера была полуоткрыта. Меня поразили полная тишина и отсутствие посторонних. Весть о гибели Есенина еще не успела облететь город.

Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным, — в нем ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. На маленьком плюшевом диване за круглым столиком с графином воды сидел милиционер в туго подпоясанной шинели и, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол. Он словно обрадовался нашему прибытию и тотчас же заставил нас подписаться как свидетелей. В этом сухом документе все было сказано кратко и точно, и от этого бессмысленный факт самоубийства показался еще более нелепым и страшным.

Обстановка номера поражала холодной, казенной неуютностью. Ни цветов на окне, ни единой книги. Чемодан Есенина, единственная его личная вещь, был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой»[288]. Эти галстуки, наверное, выбирала для него Айседора, там, в дорогих парижских магазинах, может, на бульварах Берлина, или в Нью-Йорке — в СССР того времени просто не могло быть таких галстуков.

Есенин не оставил никакого объяснения случившемуся, только написанное его кровью четверостишье: