Быт Бога

Чего, единственного, боялся, решаясь в следователи – это и настигло меня однажды и притом, конечно, нечаянно: сидел, развалясь, читал, оперев на край стола, дело, в котором кто-то кого-то ударил… а глянул на сидящую передо мной (её муж ударил) – и вон из Кабинета!..

Глаза!..

В коридоре у окна стоя стоял, руки в бока, задыхаясь, промаргиваясь, ругая себя за неосторожность… Не собравшись, не посмотрев прежде мельком, не спросив прежде о чепухе – просто поднял свои, мои, глаза, да и посмотрел – её муж ударил – в глаза женщине!..

В глаза, да ещё и в глаза женщине, да ещё и… о-о!..

И даже не до того было, поняла ли она и стыдно ли мне перед собой, – предстояло ведь вернуться… сесть перед нею… спрашивать… слушать… смотреть… нет, не смогу!..

Глаза – в тех глазах (её муж сошёлся с другой) оголённая была решимость на самую оголённую решимость.

А я и всегда-то боялся людей как людей: прежде всего – женщин; мужчина – человек, а женщина – особенно.

Знакомые шаги в коридоре… знакомый непутёвый ключ поковырялся в отпертом замке…

В миг в единый, ещё ёжась напоследок в себе самом, вспомнил девочку-школьницу, целиком умненькую, всю голубоглазенькую: тихая и выспренная, смотрит на веселящихся подруг и с завистью, и со снисхождением.

Маня – вон какой он, вижу, худой, Маня, – в форме, небось, сегодня, – войдя откровенно нарочно, хоть и покраснев, сильно качнулся: мол, что вперёд – и сначала подал мне свою, его, кисть, а потом уж поставил к окну свой дипломат.

Я твёрдо сжал зубами своё, моё, ночное и утреннее: что у меня, чтоб меня защитить, нет никого, кроме меня…

С рождения там занимаюсь – прислушиваюсь к себе, а рядом все чем – посягают на меня.

Настырная память: раньше сидел в другом кабинете и с другим, с Матвеичем-то, теперь он в отставке, и женщина пожилая раз чуть заглянула в тот кабинет, поздоровалась же, видел я, лишь со мной, и Матвеич ей грубо, чего, дескать, тебе… Я тогда, вмиг всё поняв, кивнул уважительно ей, его жене: она ведь приходила просто на меня посмотреть…

Мне вдруг почудилось, как пахнет там, "внизу"…

Маня был чёткий, подтянутый, как бывало в дни построений.

Снял шинель, сел, попросил:

–– Посмотри, пожалуйста, на градусник.

Я глянул на стекло окна.

–– Ну, что?..

–– Я посмотрел.

Маня вздохнул глубоко и засобирался.

И лишь тут Маня… посмотрел на меня.

Он – я же видел! – вылез откуда-то, чтобы спросить, почему, зачем и для чего он живёт, но вместо того, но вместо того, чтоб сказать мне об этом – посмотрел!..

И ручка в двери – там, где эта ручка у этой двери, – медленно повернулась…

Там – в том мире, где Маня и все, пожалуй, из "управы", и где, как казалось, меня нет, – там, выходя из кабинета, не сразу от двери отходят, а полмгновения медлят у закрытой уже двери – услышать слова, что раздадутся преждевременно, а входя в кабинет – полмгновения у двери, ещё не открытой.

Прислушиваться ко мне – целый ведь арсенал манер и устройств!

Ну и, конечно и прежде всего, – не спросив меня!.. Ещё бы. Там, где эти устройства и манеры, только ведь думают, что ко мне прислушиваются!.. На самом же деле – поскольку прислушиваются не к себе, а ко мне – там, в том мире, всё оборудовано, чтобы… меня оскорбить!..

Оскорбить подозрением. И не в том, конечно, что мне есть, что таить, и я хочу утаить. А в том, что во мне есть забота кого-то заблудить!.. Что я тот, кто растрачивается на такое усилие.

С малых моих лет, вижу, во мне досада – на опасливость обо мне другого. И – от переборотого в себе желания крикнуть:

–– Не бойся! Зря!

И досада на хитрость другого: будто его хитрость мною не замечена, – от подавленного зуда крикнуть: