Быть Босхом

"Все состояния мира входят в семью Христову, за исключением ростовщиков, жонглеров и лжецов, они есть семья дьявола".

Бертольд Регенсбургский, ХIII век

Бишкиль.

"Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали и... ".

Лев Толстой

Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали, и в сердце моем кипела тихая ярость. Я прикидывал, какие кары обрушить на голову лжеца, но чем глубже я уходил в поле, чем гуще душил мои ноздри летний зной второго лета, чем ближе был к лагерю, тем слабее становился мой гнев, чувство ярости уходило в дырявое решето смеха - как тебя легко провести, лейтенант! - и смех над собой все сильней запинался в траве о былинки.

Вызвав Кукина в кабинет, я сказал ему, что, слава Богу, твоя мать жива и здорова.

Он убито молчал.

Вот гостинцы, бери.

Кукин взял белый холщовый мешочек, куда мать положила, кажется, сигареты, кусок мыла, да! Еще пирожки с капустой, которые напекла, пока я бродил по городу, и принесла к поезду вечером. Его руки подрагивали, может быть, от стыда, может быть, от страха.

И тут я вновь стал колебаться.

А что если все-таки посадить подлеца?

Возьмем романную паузу.

Впервые передо мной навытяжку стоял человек, жизнь которого была полностью в моей власти. Опишем соблазн. Передо мной стоял белобрысый юноша с поросячьими ресницами вокруг голубых лживых глаз. Он был выше меня ростом, худощав, опрятен. В его жестах был артистизм, а обман вышел убедительным до дрожи. Разрыдаться от собственного вранья! Да этой низости нет цены... В этом раздумье: раздавить ли гадину? неясным шагом души я переместился из оболочки литератора в алое сердце патриция рабовладельца или даже въехал на всех парах в черную душу эсэсовца в лаковых сапогах, и вдыхал сладостный аромат чужой паники.

Первый раб в моей жизни!

Ей-ей, в этом страшном чувстве полной власти над тварью, тебе подобной, сиял блеск опьянения силой, и я впервые на собственной шкуре испытал, каким могучим, глубоким и даже сладострастным может быть упоение властью, что ей-ей это чувство будет посильней всех прочих человеческих чувств, перед ним померкнет секс, вдохновение, даже голод и боль попятятся перед головокружением власти.

Запустить ему, суке, пальцы в глаза и выдавить мозг через уши!

В какие-то считаные доли секунды наш герой, замолкнувший лейтенант, пережил то, что описывают обычно словами:

власть развращает.

А ведь мера моей власти была не так уж велика. Я был волен снова бросить его за решетку и только, я мог устроить поломки в судьбе, кинуть его в пучину невзгод, да, но все ж таки жизнь его мне не принадлежала... что же может испытать человек, от мановения мизинца которого будет зависеть сам живот и смертная казнь несчастного смертного? А каким будет головокружительное чувство властителя, от коего зависит не одна, а тысячи жизней?

...а абсолютная власть развращает абсолютно.

Голова лейтенанта кружится.

В его стране рабство отменили чуть больше ста лет назад, молодой Достоевский мог бы при желании купить слугу, а обозленные крепостные убили его отца. Рабство рабов и сладость рабовладения еще бродит в крови отечества и пьянит наши души. Рабство гнездится во всех человеческих отношениях. Формы его многолики, суть одна: злоупотребление благородством/беспомощностью жертвы, оргазм вурдалака, пьющего кровь невесты.

Кроме того, неясно думает лейтенант про Кукина, мы с тобой одной крови - мы оба сочинители. Я создаю реальность, в которой человек мог бы бродить до конца жизни, а Кукин создал фантом такой силы, что ты - сам искусный лжец, - поверил в столь правдоподобный обман.

На этом мысль литератора лейтенанта оборвалась на самом интересном месте, но сегодня я волен (вспоминая себя спустя тридцать лет) продолжить тогдашнее размышление о власти сочинительства над жизнью...

Вспомним для начала слова Оскара Уайльда:

"Меня тошнит от голоса кукушки".

Так вот, если мысленно представить книгу в самом упрощенном виде, то мы увидим пространство текста, окруженное чертой, куда читатель входит в точке входа, и выходит через клоаку выхода. Внутри этого пространства он проживает жизнь героев текста, выключаясь на время из собственной судьбы. И чем сильней произведение, тем глубже это погружение в чужое бытие. Так, перечитывая, например, "Войну и мир", я с головой погружаюсь в мир, который, по сути, вымышлен гением Толстого в формах возможной жизни. И я благодарен автору, который переносит меня в душу Наташи Ростовой или мозг Наполеона, который морщится складками мысли в черепе французского полководца в такт с шагом англизированного иноходца по дороге к Бородино.

Подрагивание левой наполеоновской ляжки на крупе коня, подрагивание мозга в чаше бытия - вот два полюса моего мемуара.

Итак, текст - это замкнутый квадрат (или круг) инобытия, куда читатель приходит, чтобы пережить хотя бы в воображении другую, не свою жизнь.