Быть драконом

— Знаешь, старичок, — сказал он, когда я среагировал на его рингтон, — а ведь человек, не будучи драконом, может быть драконом, оставаясь человеком.

Меня начали напрягать парадоксальные выкрутасы озабоченного эгрегора, но послать его куда подальше я не мог — не плюй в колодец и всё такое, поэтому из вежливости пробурчал:

— Ну и как это?

— Чтобы стать драконом, нужно быть приличным человеком, — припустив патетики в голос, сообщил Кика. — Всего-навсего приличным человеком. Или как раньше говорили — порядочным. Я не прав?

— Уже принял? — догадался я.

— Вмазал. Одну. А что?

— Да ничего. Вольному воля. Не гони только, а то не заметишь, как вывернешься наизнанку.

— Постараюсь не гнать, — пообещал он и отключился.

А я позвонил Лере.

— Да, шеф, — отозвалась моя красавица.

— Сильно занята?

— Не очень.

— Тогда лови задачу.

— Всегда готова. Что нужно, шеф?

— Смени пароль доступа к нашему электронному ящику.

Она не стала задавать глупого вопроса «зачем», она задала умный:

— Когда сменю, сообщить вам?

— Ни в коем разе, — остерёг я её. — Только тогда, когда слёзно об этом попрошу. Ты меня поняла?

— Поняла, шеф. Что-нибудь ещё?

— Ещё?.. Пожалуй, да. Ну-ка запиши куда-нибудь одну вещь.

— Готова.

Я продиктовал:

— Fair is foul, and foul is fair.

И услышал, как Лера защёлкала по пипкам клавиатуры.

— Записала, шеф, — доложила она через секунду. — «Прекрасное печально, а печальное прекрасно». Что это?

— Возглас ведьм из первого акта «Макбета» Шекспира. Но я бы перевёл так: «Зло есть добро, добро есть зло». Или: «Зло не всегда Зло, а Добро не всегда Добро». Так, я думаю, будет даже поточнее.

— Нет худа без добра, — переиначила на свой лад Лера. И, не успел я подумать, что устами младенца глаголет истина, как она полюбопытствовала: — А зачем вам эта банальность, шеф?

— Надо, — лаконично ответил я, не собираясь ничего объяснять, но она обиженно хмыкнула, и моё сердце дрогнуло. — Как-нибудь потом напомнишь, и я над этой, как ты сказала, банальностью поразмышляю. Видишь ли, детка, я люблю на досуге поразмышлять о природе вещей.

— Ага, я это заметила.

— Осуждаешь?

— Что вы! Напротив. В наше время всякий размышляющий человек достоин восхищения. Особенно если предметом его размышлений являются нечто совсем-совсем отвлечённое.

Насчёт «человека» она, конечно, ошибалась. И по поводу абстрактности идеи о взаимопроникновении Добра и Зла — тоже. Я, к примеру, тем только исключительно и занимаюсь, что изо дня в день ищу именно практическое равновесие между Добром и Злом. Не пустой прихоти ради. Просто такое равновесие единственно и полагаю Справедливостью. А Справедливость это как раз то, что меня греет.

Словом, Лера промахнулась дважды. Но, тем не менее, я почему-то именно в ту минуту решил выписать ей премию. Странно, но факт. Видимо, как и всякий прочий начальник, я падок на грубую лесть.

8

По приезде случился облом — ведьмы дома не оказалось. Поцеловав замок, я слегка взгрустнул, но даже и не подумал отступать от намеченного плана. Решил дожидаться. Спустился во двор и устроился в засаде за перекошенным доминошным столом.

От скуки не умер.

Во-первых, ждать пришлось недолго, а во-вторых, — во дворе творилось всякое.

Действительно, творилось.

И действительно всякое.

Затейливо матерящиеся работяги сковыривали наст, вгрызались в землю и сваривали ржавь безнадёжных труб струёй карбидовой вони. Туда-сюда сновали озверевшие от избытка летней свободы дети. Их бабки, сбившись в стаю на лавке у песочницы, лузгали подсолнух и шушукались о видах на урожай. Кудлатая дворняга в бессмысленном и беспощадном порыве гоняла от дерева к дереву сразу двух кошек. Словом, жизнь во дворе кипела.

А тут ещё и весьма колоритный мужичонка в старых джинсах и линялой рубашке, застёгнутой на все пуговицы под самый кадык, выплыл на авансцену со стороны гаражей. Он осторожно, будто некую драгоценную реликвию, нёс тривиальное ведро, из которого торчала банка солёных огурцов.

«Домой идёт, — зацепился я за него взглядом. — Придёт, мазут отмоет, пяток котлет в организм забросит, двести накатит под наблюдаемые огурчики, дочку-соплюшку — в макушку, сыну — пендаль за разбитое окно, и с чувством исполненного долга на диван. И в ящик. И уснёт под няню Вику. Жена растолкает, застелет. А когда сама соберётся, он её грубо, но душевно — ходи сюда, родная. И снова на бок. И без снов до будильника. Вот оно — счастье. Ну почему, блин, я не человек?»

Мужичонка тем временем подошёл к Альбининому подъезду и лавиноопасно заорал:

— Семён! Семён, твою мать!

— Чего тебе, Вань? — свесилась с балкона второго этажа опухшая рожа.

— Семён, колись, ты когда мне сотку воротишь?

— Вань, ты это… Того… Не гони, а? С аванса, как часы.

— Эх, Семён, Семён, — сокрушённо покачал головой обиженный таким неверным подходом Иван. — Ты, Семён, не хрусты мои зажал. Ты, Семён, веру мою в человечество убил.

— Ваня, ты чего, а? — изумилась рожа.

— А того!

— Ты ж меня знаешь, Вань.

— То-то и оно.

Иван горестно вздохнул, смачно плюнул и, осторожно пройдя по доске, переброшенной через канаву, скрылся в подъезде.