Быть или казаться?

Времена, когда студенты средневековых университетов, раскачиваясь, чтобы легче было запомнить, зубрили, что именно сказал учитель, — далекая история.

Но древние представления, обязывающие студента и вообще учащегося заучить, а не осознать, не понять, а принять на веру утверждения педагога, хотя и претерпели различные превращения, оказались удивительно живучими.

Вот студентка сетует в письме: «Лекторы, читая нам курс грамматики, говорят: „Профессор X. истолковывает вопрос так, а в учебнике профессора У. материал изложен по-другому“. У всех ученых свои труды, свои убеждения… Разве нельзя взять все, что имеет твердое обоснование, и объединить в единый учебник? Для студентов это было бы удобней и проще».

Студентке кажется, что ей не повезло с преподавателями, которые ссылаются в лекциях па разные точки зрения. По-моему, она ошибается: ей повезло. Не берусь высказываться о точных науках, хотя можно предположить, что и здесь возможны различные взгляды.

Но и в теоретической грамматике, и в стилистике, и в лексикологии, и в теории и истории литературы существовали, существуют и, можно надеяться, будут существовать разные точки зрения на многие проблемы. И лектор, который не вещает с кафедры как единственный обладатель истины, а ссылается на разные взгляды, существующие по этому вопросу, сравнивает их, не умалчивая, разумеется, и о своем, доказывает свою точку зрения, а не навязывает ее, поступает как должно.

На то она и высшая школа!

При чтении многих писем прямо или косвенно возникает проблема: нравственность и наука. Скажем прямо, острейшая проблема!

В конце сороковых — начале пятидесятых годов в нашей науке ярко засияло новое светило. Назовем его доцентом Н. Н. О блеске, эрудиции Н. Н., о его памяти рассказывали чудеса.

Это были нелегкие годы для науки. Истина зачастую не столько добывалась в научном поиске и утверждалась в научном споре, сколько провозглашалась как непреложная, а думающих иначе не переубеждали, но прорабатывали, а порой и вовсе отлучали от науки.

К каким личным трагедиям оно вело и какой ущерб интересам Отечества наносило, впоследствии было хорошо показано во многих появившихся в печати статьях, например, о биологии, которой в те годы пришлось особенно тяжело.

Все это осложняло и отравляло жизнь настоящим ученым, но зато благоприятствовало научным Сальери. Не угнетая себя раздумьями, совместные ли вещи гений и злодейство, твердо зная, что сами они не гении, не терзаясь душевными муками, они пускали в ход против своих Моцартов яд демагогии в публичных спорах и яд интриг в кулуарах.

Тогда-то и появился доцент Н. Н. Любезный, много знающий, складно говорящий, чуткий ко всему новому. Мы слушали его лекции, его выступления на заседаниях, и от лекции к лекции, от заседания к заседанию, все слышнее становился внутренне пустой звук его гладко льющейся речи. Стало заметно, что вся его эрудиция формальна, а гигантская память изменяет ему самым поразительным образом. На лекции в пятницу он вдруг забывал то, что утверждал в среду. И не просто забывал, а, можно сказать, выворачивал наизнанку свои вчерашние утверждения. Почему? Да потому, что в четверг о писателе, который был темой его лекции в среду, появилась заметка в газете, заставшая врасплох даже нашего лектора, несмотря на всю его эрудицию и интуицию, впрочем, в данном случае уместнее сказать по-простому — «нюх».

Проходили годы. Доцент Н. Н. стал профессором, но по-прежнему все решал одну и ту же научную проблему, наиважнейшую для него — быть не тем, кого прорабатывают, а тем, кто прорабатывает, а еще лучше направлять проработку из-за кулис.

Все свои силы он, человек не бездарный и не глупый, тратил на соображения, отношения к науке не имеющие, разрабатывал приемы, надеясь обезвредить возможных противников, а возможных конкурентов ублажить!

Когда о каком-нибудь молодом научном сотруднике говорили: «Ученик Н. Н.», это звучало настолько двусмысленно, что сам ученик краснел и начинал что-то лепетать об истинной цене своего шефа.

Времена, к счастью, скоро изменились. Действовать Н. Н. было трудно. Над бойкой конъюнктурностью его книжек и статей не раз посмеивались и в печати.

Профессор с годами стал сед и сановит. Речи его под старость зазвучали снова, как звучали смолоду, когда он только начинал свою карьеру: был обходителен и робок, шаркал ножкой и старался ни с кем не ссориться. Он достиг многого из того, чего хотел, и вожделенно взирал на следующую ступень, был предельно осторожен, стараясь ничем не рисковать и ничего не упустить.

Когда мне случалось встречать его, убеленного сединами, удостоенного звании, процветающего, мне всегда приходили на память слова поэта Леонида Мартынова о «богатом нищем», преуспевающем человеке с пустой душой.