Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

– Не праздную, – отрезал ИБ.

– От своих открещиваешься? Тут-то чего? Перевез свои идишные комплексы через океан? Здесь вы – в подавляющем большинстве, титульная нация, мировая закулиса вышла на авансцену. А мы, русские, – наоборот, нацмены: и здесь, и там, и всюду. Включая собственную страну, где мы нацмены в квадрате.

– Горбатого могила исправит. Я о жидовских комплексах. Как и о жидофобии – антисемитизм как болезнь неизлечим.

– Только не в моем случае. Вылечился – с помощью психоанализа.

Сам себя психанальнул – вскрыл детскую травму, нанесенную мне одноклассником Мариком Каминским. Перековал мечи на орала. Из жидофобов – в жидофилы. Выкрест, но наоборот. Прозелит.

– Заруби себе на носу: не ряды жидеют, а жиды редеют. Не примазывайся.

– По доброй же воле. Попутчик, так сказать. Если ты обрусевший еврей, то я объевреившийся русский. Ты как гений из секты неприкасаемых, а я – из секты жидовствующих. Была такая на Руси в древние времена. Вот я теперь и жидовствую.

– Не на Руси, а в Новгороде, – поправил ИБ домодельного радиофилософа.

– Разница?

– Твоя московитная Русь авторитарна, а наш Новгород демократичен. Первое окно в Европу, задолго до Петра.

– Пока его не заколотил царь Иван.

– Хватит базарить. Поди лучше, сделай обрезание.

– До какой степени надо ненавидеть евреев, чтобы петь им аллилуйю! – прокомментировал ИБ, бросив трубку.

– До какой степени надо довести антисемита, чтобы он пел аллилуйю евреям! – сказала мама сочувственно. – Что ему еще остается?

Он вынужден окружением, условиями существования: еврейская аудитория там и еврейская среда здесь. Бедный приспособленец!

– Нет, здесь не только приспособленчество. Бери повыше! Умственная извращенность, то есть достоевщина розановского разлива. Фигляр – вот и поменял полюса: любит то, что ненавидит, и наоборот.

Жидолюб! Как бы не так! Жидолиз! Банальный антисемитизм, приправленный филосемитизмом. А из-за вынужденности он еще больше ожесточается и озлобляется. И все его теории – чистая лажа! Надо же до такого договориться! Что евреи – не мораль мира, а его физиология, не дух, а плоть, не смысл, а жизнь. А как же Авраам, Моисей, Иисус, Маймонид, Спиноза, Маркс, Фрейд, Пруст, Бергсон, Эйнштейн, Пастернак, Мандельштам и прочие метафизики и духовидцы? Несть им числа? Да я наконец! А чего стоит его теория об отсутствии у евреев middle class – только идиоты или гении, а гении не являются показателем нации, к которой принадлежат случайностью своего рождения. То есть признает евреев, но только самой высокой пробы, отбор строжайший, Бабель у него до Гамбурга не доезжает.

– А ты?

– Мне это как-то до фени. Он не из книгочеев, говно от конфетки отличить не может. Держит меня в качестве дальней мишени и время от времени почтительно подъе*ывает. Считает, что евреи прячутся за своих гениев, но что общего между Эйнштейном и Левой из Могилева?

Русское быдло ему любо на уровне ненормативной лексики и сленга, зато на еврейского мещанина у него аллергия из-за – так он считает – убогого, а то и коверканного языка: лучше бы уж говорили на своем идише!

– Евреи для него – идефикс, – сказал папа скорее сочувственно. – То ли корень жизни, то ли корень зла – в зависимости от контекста. В отношении евреев у него вообще широкий спектр чувств: от восхищения до священного ужаса. Еврейские козни видит повсюду, но борьбу считает бессмысленной, обреченной на провал: если даже Сталину с Гитлером не удалось… Выстроил культурный ряд, который замыкают: Вагнер, Достоевский, Розанов, Честертон и он.

– Что я и говорю: вторичен. Антисемитизм – разновидность не говнистости, а тавтологии.

– А еврей не тавтология? – спросила мама. – Особенно с доской почета из випов. Скособоченность на собственных знаменитостях.

С припиской к своему полку великих gentiles, то есть гои по-вашему:

Шекспир – ученик Монтеня, соавторство конгениальных Моцарта и его либреттиста Лоренцо да Понте.

– А что! Без Лоренцо не было бы ни «Фигаро», ни «Флейты». И дело вовсе не в его еврействе, а в его масонстве. В «Волшебной флейте» – масонский код, без него ничего не понять. Как не понять вне антисемитизма этого говнюшонка.

– Бубер ему интересен исключительно как еврей, а не сам по себе, – сказал папа.

– Ну, Бубер, положим, сам по себе и не существует, это он прав. Зато Спинозу или Пруста он в упор не видит.

– Для него они уже не евреи, а голландец и француз, – сказала мама. – Как и есть.