Быть Хокингом

Днем астма душила меня и затуманивала мое сознание; от страха у меня начинали дрожать руки до самых кончиков пальцев каждый раз, когда Стивен объявлял о своем желании поговорить со мной. Каждую ночь мне снились ужасные кошмары, от которых я просыпалась в паническом страхе: у меня колотилось сердце из-за того, что во сне на меня обрушивались здания, похоронив меня в темной гробнице под землей. Тиму тоже снились кошмары, в которых по коридорам и улицам за ним гнались хулиганы. Днем он стал слишком замкнутым и беспокойным. Мне доктор прописал бета-блокаторы и велел пойти к психотерапевту. Для Тима единственным спасением стало бы изолирование его от проблем, но так как в доме на Литл-Сент-Мэри нам отказали, то сделать это было непросто. Я попросила директора школы предупредить коллектив учителей о том, в каком немыслимом напряжении Тим находился дома. Я слишком поздно поняла, что он не счел нужным рассказать о моих тревогах учителям, и бедный Тим часто приходил домой из начальной школы в слезах.

Бои неистовствовали до конца семестра, с одним краткосрочным перемирием на время визита в Испанию для получения престижной награды от наследника испанского престола, принца Астурии, в Овьедо. Пребывание в Испании взбодрило меня, и поездка прошла терпимо. Несмотря на то что перемирие вынудило меня нервничать из-за повторяющихся появлений на публике, пресс-конференций и интервью, по крайней мере, благодаря им у меня появилась возможность вновь доказать, что я профессионал, и подтвердить свою лингвистическую квалификацию и мое умение быть Стивену настоящим спутником жизни. Тяжелее оказалось перенести его недавно озвученное решение о покупке квартиры для любимой сиделки. Ум, разгадавший математические тайны Вселенной, не мог справиться с эмоциональными потрясениями, которые сейчас его охватили. Как вагнеровский Зигфрид[193], Стивен, завернувшись в защитный плащ, крепкий плащ решимости, полагал, что в нем нет сентиментальности и хрупкости, а есть только неподдающаяся объяснению непобедимость. Но, как и Зигфрид, он оказался беспомощен против атаки на уязвимые места. Слабым местом на теле Стивена было горло, но у него имелось и второе, психологическое слабое место – полное отсутствие сопротивления манипулятивному эмоциональному давлению. Он никогда раньше ему не подвергался и не имел оружия против него. Вот какое давление оказывалось на Стивена: оно приостанавливало напор пара, шипящего с неослабевающей энергией, пока не извергало целый ряд эмоциональных волн вулканической силы, которые сметали все на своем пути раскаленным потоком гнева и страсти. Затем, как по волшебству, каждое новое извержение стихало так же быстро, как и начиналось, и в нашем доме вновь воцарялся мир. Стивен становился нежнее, сговорчивее и начинал сожалеть о содеянном, искренне стараясь оставить весь этот беспорядок позади и восстановить семейную жизнь, которая помогала ему процветать в прошлом. Затем он признавал, что его рвут на части противоречивые чувства и что ему нужна поддержка, понимание и возможность примирения. Я тоже стремилась дать ему все это, ведь я понимала трагичность его ситуации и хотела помочь ему выбраться из нее – однако временное затишье длилось только до того ужасного момента, когда достигали своей цели очередные письма, ультиматумы, призывы. Я привыкла побаиваться их последствий, так как Стивен словно исчезал, отказываясь есть, участвовать в светских мероприятиях, а чары сиделки успокаивали и околдовывали его еще больше. Так все и продолжалось до Рождества. Планы моих родителей отпраздновать свою золотую свадьбу были полностью разрушены нарастанием и стиханием этой приливной силы. С непредсказуемостью, которую мы стали странным образом угадывать, Стивен провел первый день Рождества в кругу семьи, а затем поздно вечером подъехал его фургон, и он исчез в темноте, направившись вместе с Элейн в отель накануне поездки на конференцию в Израиль.

Мы не видели его и ничего о нем не слышали до начала января, когда дети, Джонатан и я вернулись домой из блаженного безмятежного короткого отдыха во Франции, а Стивен ждал нас в доме, как словно думал, что все будет по-прежнему. Он ни о чем не рассказывал, и я понимала, что нельзя было просить его дать какие-либо объяснения. В тот вечер мы собрались за ужином при свечах, угощаясь жареной уткой с апельсиновым соусом в честь дня рождения Стивена. На следующее утро я написала жизнерадостное письмо его матери, искренне радуясь тому, что, похоже, неприятности кончились и мы можем опять вести активную семейную жизнь, на что она ответила резко отрицательно. После этого письма стало ясно, что Изабель ни во что не ставила мое стремление позаботиться о Стивене и даже сомневалась в его наличии, считая, что я эгоистично паразитирую на его славе и успехе, а теперь намереваюсь лишить его шанса на счастье с кем-то, кого она действительно одобряла и кто ей понравился.