Быть Корелли

 Алессандро нравилось подниматься до рассвета. Окна его квартиры выходили на парк, и ему нравилось смотреть, как солнце вставало над ним. В этот самый парк он выходил на ежеутреннюю пробежку, глубоко надвинув на голову капюшон толстовки и невзирая на погоду — летом дожди шли едва ли не через день. После Алек шёл в свою минималистичную ванную и принимал душ в кабинке, похожей на простую усеченную пирамиду из стекла — домработница, проходящая трижды в неделю, по его просьбе натирала её до блеска. Стенки кабинки становились настолько прозрачными, что чужой, ранее никогда не бывавший в квартире гость, легко мог с налёту вписаться в них. Стекло и белый мрамор — Алессандро нравилось дизайнерское решение этой части квартиры. Спальня, кухня и гостиная — дерево, металл и каменная кладка; ничего лишнего, голые стены, функциональная мебель, минимум декора; единственным исключением был барельеф в спальне над кроватью с лицом печальной женщины — она будто бы олицетворяла собой всех молчаливо страдающих женщин Корелли, а других в их семье и не было. Сегодня утром Алессандро решил снести его.

Алеку здесь легко дышалось. Здесь всё было чисто, честно, выпукло и даже как-то голо, но именно здесь ощущал себя самим собой. Родительский дом был похож на музей: роскошь снаружи — дряхлый, совершенно непригодный для жизни хлам внутри. В их семье никогда не было поддержки, ощущения сопричастности, искренности — каждый носил маску, отрабатывал свой долг, пытался соответствовать роли, отведённой каждому из них отцом. Даже братья порой смотрели друг на друга с недоверием, словно пытались просчитать, кто кого подставит перед отцом за грешки и промахи. Со временем это ушло, и не потому что братья стали друг другу ближе, а потому что дистанция увеличилась. Алек становился жёстче, бескомпромисснее, он становился Руссо, иначе семью было не вытянуть. Даже в Джулиано Алек не видел родственной души, хотя тот всегда был к нему расположен и ни разу не заставил Алека сомневаться в своей искренности. Одному было проще, и со временем одиночество стало частью его существа, срослось с ним, как вторая кожа.

После душа Алессандро медитативно варил себе кофе, сам готовил себе завтрак, мыл и вытирал посуду, выбирал костюм, рубашку, подбирал к ним галстук, часы и запонки — педантично, не спеша, в тишине и молчании, так он набирался сил для долгого рабочего дня. Иногда он спускался в барбершоп, расположенный на первом этаже соседнего дома, освежал маникюр, стрижку, глядел, как его буйно разросшаяся щетина превращалась в снобистскую бородку, с которой он сразу же становился на пяток лет старше. Здесь, в этой квартире его уединение никто не нарушал. Вход в его квартиру был закрыт даже для жены. Только Данте плевать хотел на его заскоки.

Он завалился к нему в шесть утра, в беговых кроссовках и с сигаретой в зубах — младший брат всегда состоял из одних противоречий — бросив короткое «Привет» он без спроса плюхнулся в его любимое серое кресло и сцапал с подноса стакан для виски, чтобы использовать в качестве пепельницы. Вчера Алессандро так и не явился в отцовский особняк. Испугался. До боли в стиснутых зубах не хотел снова получать тычки и укоры от Руссо. До отвращения, до протеста не хотел снова видеть его надменный взгляд. Воспоминания о пощёчине всё ещё были свежи. Поэтому младший брат явился к нему сам.

— Дела не очень, если честно, — с ходу начал Данте. — Иск Литы отклонили. На Романо клепают дело, мы стараемся повернуть всё так, чтобы о его более тесных связях с нами никто не пронюхал.

Повеяло табачным дымом. Алек с брезгливостью подумал, что ему придётся сутки выветривать эту навязчивую вонь, но промолчал. Иск Фредерико Романо — консильери их семьи — выдвинула администрация города, а конкретно Департамент землепользования Чикаго. В этом Департаменте у Фальконе были крепкие дружеские связи. Алессандро не нравилась линия, которую выстраивала Лита — она подала на администрацию встречный иск. Нагло, по-хамски, она дразнила злую собаку, тыча её палкой в морду, вместо того, чтобы бросить ей кость, и он неоднократно говорил об этом брату. Но брат доверял своей жене. Так, как Алек никогда не смог бы доверять своей.

— Зато мне нравится, как идут дела с Осборном. Ему грозит лишение лицензии за взятку. Он сейчас, как уж на сковородке. Если Лита выяснит, что иск против Фредерико проплачен, дело примет другой оборот.

— Откуда информация?

Имя прокурора, сказанное в таком контексте, разбудило хищный азарт, взбудоражило. Шанс подложить свиноподобному Осборну свинью покрупнее, чем он сам, здорово бы потешил самолюбие, но Алессандро знал — по опыту жизни и «семьи» — что у всего есть цена.

— Один доброжелатель подкинул компромат.

— Пусть будет осторожнее с доброжелателями, — Алессандро нахмурил брови, обойдя кресло, он стряхнул с обивки невидимые пылинки. Ему не нравилось, с каким хамским — «американским» — нахрапом невестка взялась за это дело. — Мне интересно, почему Лита, а не ты занимаешься Романо.

— Ну, Лита… Ты ведь знаешь её…

— Ни черта я её не знаю.