Быть Лолитой

Пришла туда к семи вечера. Заняла столик в углу напротив двери. Заказала кофе. Еще один. И еще. У меня дрожали руки, когда я прихлебывала свой горячий горький напиток. А потом он пришел и направился прямо ко мне.

– Какое совпадение, верно? – сказал он, когда наши глаза встретились. Какая неожиданность.

Затем он начал приглашать меня на настоящие встречи. На уроках, когда ученики должны были что-то читать, он писал следующее задание на доске. Сказал мне заранее, что как только заканчивает звенеть звонок, оповещающий о начале урока, я должна быть внимательной. Он встречал мой взгляд, писал цифру девять на доске, обводил и стирал. Концентрация, с которой я смотрела на него, вызывала у меня дрожь, я наблюдала и ждала, когда появятся знаки. Знала его язык.

Я всегда, всегда приходила вовремя. Но иногда он приходил позже, чем планировал, или ему приходилось приносить с собой тетради для проверки, и нам не удавалось особо пообщаться. Порой я помогала ему оценивать работы, читала сочинения учеников и говорила, какую оценку они, по моему мнению, заслуживают. Обычно он соглашался.

– Однажды ты станешь отличным учителем, Эли, – улыбался он.

Мы обменивались записками через стол, будто бы сидели в чужом классе. Иногда мы вместе писали стихи, по очереди строчку за строчкой. Он обводил фразы, которые ему нравились, я переписывала их в свою тетрадь, так как знала, что не могу оставить себе что-либо, что мы написали. «Тайна делает все особенным», – написал он на салфетке, синие чернила растеклись в том месте, где он почеркнул слово «особенным». Я кивала, потому что знала, чем он рискует ради меня: своей работой. Я начала писать в своей тетради для творчества, снова и снова: «Я не стану причиной его увольнения. Я не стану причиной его увольнения».

Мисс Кроикс продолжала собирать тетради каждые несколько недель на своих уроках до конца года. Не знаю, что она подумала, увидев это или увидев что-то еще из того, что я писала. Не знаю, что бы я ответила, если бы она спросила. У меня остались лишь мои воспоминания и мои тетради, чтобы узнать, о чем я тогда думала: «Я не стану причиной его увольнения». Иногда даже подчеркивала. Я была уверена в этом.

7

Я не знала об этом эпизоде:

Ходила на терапию каждую неделю, ехать было почти час. Обычно мама отвозила меня. Мы играли в «Ударь Жука»[4] по дороге, как раз недавно вышла обновленная версия автомобиля «Фольксваген Жук», и именно такая была у матери. Наш счет велся на сотни, и я обычно выигрывала. Кажется, я замечала яркие цвета быстрее.

Я не рассказывала психологу об учителе. Если и упоминала его, только так же, как и в разговорах с миссис Миллер в школе: он хороший, проводит со мной время, я считаю его умным. Может, порой я краснела, но никогда не рассказывала, что происходило на самом деле. Во время сеансов я ковыряла лак на ногтях, предпочитала черный или блестящий синий, наблюдая, как кусочки падают на ковер у края дивана. Наверное, она собирала их каждый раз, когда я уходила. В то время я об этом не задумывалась. Мне просто нужно было занять чем-то руки.

После моего пятидесятиминутного сеанса мама заходила в кабинет и несколько минут общалась с психологом. Не нарушала конфиденциальность наших бесед, лишь узнавала, все ли хорошо. Иногда я тоже присутствовала в такие моменты.

Однажды, ранней осенью, во время такой беседы после моего сеанса мать упомянула, что я допоздна гуляю и скрываю о том, с кем провожу время, и что она не знает, что с этим делать. В конце концов, я ведь просыпаюсь, чтобы прийти в школу. У меня больше нет суицидальных наклонностей. Все, кажется, становится лучше.

Я легко могу представить, как мой психолог снимает очки и потирает переносицу. Так она часто делала перед тем, как заговорить после выслушивания долгой речи.

– Дженис, просто позволь ей быть подростком. Думаешь, ей что-то угрожает?

Мать сказала, что не думает так. И они согласились оставить этот вопрос в покое. Если появится реальная проблема, они с этим разберутся. Сейчас же, сказала она моей матери, дай ей передышку.

8

В старших классах я была красивой. Не знаю, почему в этом сложно признаться, но это так.

Признание в том, что я была привлекательной, будучи подростком, кажется постыдным, самый страшный секрет, что-то, что никогда нельзя признавать вслух. Тем не менее, любой, кто смотрел на фотографию меня семнадцатилетней, говорил то, что я говорю сейчас – чистая светлая кожа; большие голубые глаза; длинные, темные волосы; фигура в форме песочных часов. Если я нравилась парню, то, делая мне комплименты, он обязательно говорил, что я похожа на диснеевскую принцессу. (И это и правда было так, если бы принцессы носили джинсы и красили ногти в черный цвет.) Я смотрю на фотографии двадцатилетней давности, и мне все очевидно: я была симпатичной.