Быть может…

Причем здесь куры, она не знала. Но так ругался их сосед, когда пьяный гонял по двору жену и дочь: «Куда, курвы треклятые, спрятали?! Найду – убью!».

– Катись в свою Москву разгонять тоску! – смеялись девчонки, швыряя в нее мелкой щебенкой с дороги.

Им было не до нее. Они сгрудились около вечно сопливой «богатой» Любки в ожидании ее милостей: Любка вышла гулять с куском хлеба, намазанным невиданным лакомством – вареньем, и важно поглядывала по сторонам, раздумывая, кому бы дать откусить от него. Девчонки, затаив дыхание, глядели на нее преданными собачьими глазами.

Вечером бабушка посадила ее в корыто с горячей водой и стала мыть ей голову, пытаясь распутать хоть немного колтун из кудрявых непослушных волос. Она визжала и кусалась, пытаясь вырваться из корявых цепких рук.

– Дак у вас тут что, поросенка режут? – пошутил дед, входя на кухню. – Ты, девка, давай не брыкайся, сиди смирно. Кто тебя такую лохматую да немытую в Москву-то пустит? Распугаш там весь народ!

Вечером бабушка пекла «подорожники» – толстенькие печенья. Дорога неблизкая, почти трое суток на поезде. «Сколь времени робенок-то голодный будет, хоть погрызет-нито», – горевала она у печи, украдкой смахивая слезы. Утром всей семьей отправились на вокзал. Бабушка с дедушкой вздыхали, а она, радостная, еле сдерживалась, чтобы не прыгать от счастья. К маме! Она едет к маме! Ей совсем не жаль расставаться здесь со всеми!

Мама у нее такая красивая, что даже глазам больно. Как Василиса Прекрасная из сказки. Вся в каком-то сиянье, будто в искрящемся облаке. Она ее просто обожала и часто ей открывала во сне – самой доброй, самой ласковой и самой справедливой во всем свете – свои обидки. Мама, нарядная, как артистка, ее утешала, нежно улыбаясь ей издалека. Она не могла бы сказать, какие у мамы глаза, волосы, какие у нее платья, как та смотрит или смеется. Она этого просто не помнила. И все же любила свою маму до исступленья.

Вот и поезд. Страшный пыхтящий паровоз с черной трубой и зелеными вагонами. Стали прощаться. Плачущая бабушка, прижимая ее к себе, просила не забывать их с дедом, но внучка была уже в мыслях далеко-далеко. Ее все тискали, целовали на прощанье, а она ничего вокруг не замечала, улыбаясь себе самой. Дед чмокнул ее в лоб и подсадил в вагон. Они долго махали ей, пока поезд медленно проползал платформу, и потихоньку исчезали – сначала сами, а потом и их машущие руки. За окном замелькали поля, леса и бескрайние степи, над которыми возвышались огромные газовые факелы, словно огнедышащие пасти Змея Горыныча. «Смотрите, смотрите! Полосатый столб! Азия – Европа!» Паровоз надрывно загудел, окутывая границу двух континентов черным дымом.

Вот и Москва. Выбравшись на платформу, она ахнула:

– Это Кремль?!

– Нет, это Казанский вокзал. Кремль далеко, отсюда его не видно. Давай-ка бери вот маленькую сумку и держись за мой подол. Отстанешь – потеряешься. Здесь тебе не поселок Першино, – проворчала тетя Полина, тащившая свой тяжелый чемодан и ее маленький. – Даже не встретила, паразитка, – прошипела она, косясь на племянницу.

Они перебрались на другую платформу и вошли в вагон поезда. «Наверное, поедем обратно в Челябинск, раз нас никто не встретил», – решила она, опасаясь спрашивать сердитую тетю. За окном мелькали огромные дома, мосты и дороги с несущимися по ним машинами. Все гудело и громыхало. Вагон был «сидячий» – одни деревянные лавки в два ряда. «Как же мы спать-то на них будем?» – забеспокоилась маленькая путешественница.

– Ты чего надулась как мышь на крупу? – спросила тетя Полина. – Небось, есть хочешь? Погоди, скоро уже приедем.

– А мы разве не обратно в Челябинск?

– Нет, – рассмеялась та. – Мы едем на дачном поезде в Ильинку, это недалеко от Москвы. Там живут твои дедушка и бабушка. И мама там… и папа… кажется.

«Тетя Полина решила, наверное, над ней подшутить: ведь бабушка и дедушка остались в Челябинске. Как они могут здесь оказаться – в какой-то неведомой Ильинке? И какой еще папа? Она деда Васю звала папкой, как все остальные, а больше у нее никаких пап и нет», – раздумывала девочка.

– А ты не помнишь их? Ну да, ты же совсем маленькая тогда была.

Они вышли на небольшой станции. Кругом высоченные сосны, а среди них красивые бревенчатые дома. Таких в Першине не было, разве что в «купеческих» Каслях, как говорила бабушка, у двоюродного брата Олежки.

– Мы скоро придем? – робко спросила она запыхавшуюся тетю.

– Да вот уж и пришли, только за угол завернем.

За невысоким забором из металлической сетки среди сосен стоял большой двухэтажный дом из темных бревен с балконом, белыми колоннами и башенкой, как на картинке в ее любимой затрепанной книжке сказок. Высокое крыльцо вело на веранду со стеклянной дверью. Калитка не заперта. Они нерешительно потоптались и вошли. Вдруг послышалось заливистое тявканье, и на дорожке показалась маленькая беленькая собачонка.

– Пушка, Пушка! – выглянула из-за дверей невысокая пожилая женщина. – Вы к кому? – спросила она вошедших.

– Мы к Зине, я ее сестра Полина, проездом тут. Она нас не встретила почему-то. Я ведь телеграмму-то посылала.