«Быть может за хребтом Кавказа»

Даже близкие люди осуждали генерала за один поступок, который он совершил в декабре 1831 г.: согласился на царское предложение стать членом Государственного совета и лишь в 1839 г., невзирая на неудовольствие царя, попросил об увольнении (см. [Ермолов Алдр. с. 115–117]). Денис Давыдов, в любви и сочувствии которого к Ермолову сомневаться не приходится, кузен генерала, который почти не находил у него ошибок во время управления Кавказом, видел единственную слабость опального в том, что он не сумел отказаться от царской «милости»: «Ермолов, вполне обманутый государем, для которого предстояла возможность употребить с пользою его дарования, вновь надел мундир: это было со стороны Ермолова непростительною ошибкою, сильно потрясшею огромную популярность…» [Давыдов, с. 512].

По всей видимости, Пушкин усмотрел противоречие между прежней независимой позицией генерала и новой его ролью, заподозрил и здесь некоторое «обманство». Теперь, в 1830-х годах, Пушкин и Ермолов жили в одном городе, Петербурге, и каждый играл «чужую роль»: один — камер-юнкер, другой — член Государственного совета. Новых встреч и бесед, кроме эпизодических, уже не было (не считая цитированной пушкинской просьбы прислать «Записки»). То обстоятельство, что Ермолов тяготился своим положением, на заседаниях отмалчивался, старался их не посещать, мечтал об отставке, которую в конце концов и получил в 1839 г., — все это Пушкин и его круг могли в 1834–1835 гг. еще не осознать. Позже другой замечательный знаток людей и обстоятельств заметит, что «прозаическому, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей […] эти люди вообще неловки, громко говорят, шумят, иногда возражают, судят вкривь и вкось; они, правда, готовы всегда лить свою кровь на поле сражения и служат до конца дней своих верой и правдой; но войны внешней тогда не предвиделось, а для внутренней они не способны. Говорят, что граф Бенкендорф, входя к государю — а ходил он к нему раз пять в день, — всякий раз бледнел — вот какие люди нужны были новому государю. Ему нужны были агенты, а не помощники, исполнители, а не советники, вестовые, а не воины. Он никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего всех русских генералов — Ермолова, и оставил его в праздности доживать век в Москве» [Герцен, т. VI, с. 303]; любопытно, что автор этих строк (написанных в начале 1850-х годов) сомневался, к какой категории людей — прежним или «новейшим» — отнести Паскевича. Говоря о «стариках», Герцен писал: «Долею к этим людям принадлежит Паскевич. […] Я говорю: долею, потому что он был совершенно неизвестен до турецкой кампании 1828 года. Паскевич, один из дюжинных полковников 1812 года, вызван на сцену не Александром, но Николаем. Тем не менее Паскевич не дикий исполнитель царской воли; насколько он может, настолько он отводит бездушную, ненасытную месть Николая» [там же, с. 417].

Пушкин, несколько пересматривая свой взгляд на Ермолова, также, видимо, смягчал и прежние воззрения на Паскевича; не соглашаясь с мнением Г. П. Макогоненко, будто в окончательном тексте «Путешествия в Арзрум» Паскевич вообще представлен как положительный герой, признаем, что взгляд поэта (по сравнению с непосредственным впечатлением 1829 г.) становится более многомерным, историчным.

Наконец, последний существенный мотив для «грибоедовского разговора».

Одним из тех, кто обвинял Пушкина в недооценке побед Паскевича, был тот журналист, кто всячески рекламировал свою близость к Грибоедову, — Булгарин. Как известно, его «Северная пчела» еще 22 марта 1830 г. отозвалась на публикацию первого отрывка из пушкинских «путевых записок» («Военно-Грузинская дорога»). «Итак, надежды наши исчезли! — восклицал Булгарин. — Мы думали, что автор „Руслана и Людмилы“ устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гения наших поэтов, — и мы ошиблись».

Пушкин не раз — и в подготовительных текстах к «Медному всаднику», и в «Домике в Коломне», и в черновиках цитированного предисловия к «Путешествию в Арзрум» — начинал отвечать на булгаринский донос, но сдерживался, опасаясь, между прочим, что Булгарину будет придано большее значение, нежели он имеет.