– Какой именно ноши? – спросила психотерапевт, приготовив ручку, чтобы записать ответ в его истории болезни.
Через месяц бессонница и мигрени прекратились, и он постепенно начал снова сам себя узнавать. Но еще много месяцев Бродман потрясенно вспоминал, насколько близко подошел к тому, чтобы опустить руки. Вдыхая запах свежего лошадиного дерьма в Центральном парке, видя небоскребы, высящиеся за деревьями, он испытывал острый прилив благодарности. Музеи вдоль Пятой авеню, желтые такси в лучах солнца, музыка – от всего этого у него подгибались коленки, будто он только что отполз от обрыва обратно в безопасность. Перед Карнеги-холлом или каким-нибудь из сверкающих театров Бродвея сразу после того, как наружу высыпала толпа зрителей, все еще погруженных в иной мир, Бродману казалось, будто он находится в объятьях жизни. Горечь его протеста ушла. Но с ней ушла и какая-то часть его сущности. Внутренние разногласия нанесли ему урон, и к прежнему было не вернуться. Наверное, тогда от него и начала по капле утекать способность понимать, а его когда-то плодородный ум стал постепенно пересыхать.
В грязном вестибюле дома дочери Бродман, опираясь на выданную в больнице трость, смотрел, как загораются в нисходящем порядке цифры над лифтом. Двери раскрылись, и он увидел улыбающееся лицо донора спермы. «Дедушка!» – звучно воскликнул тот и потряс руку Бродмана, прежде чем подхватить пакеты. В тесном лифте Бродман начал потеть. Дышал он через рот, чтобы поменьше нюхать тяжелый запах одеколона своего спутника. Лифт с громыханием полз вверх, неся всех родственников мужского пола, какие только были у бедного ребенка. Бродман невольно представил, как этот донор собирал сперму в бумажный стаканчик, и поморщился, пытаясь прогнать этот образ.
В квартире уже собралась целая толпа народа. Одна из самых старых подруг Рути подошла к Бродману и чмокнула его в щеку сухими губами. «Хорошо, что вы снова дома, вы нас всех напугали», – сказала она громко, будто предполагая, что болезнь его еще и оглушила. Бродман хмыкнул в ответ и протиснулся к окну. Распахнув его, он вдохнул холодный воздух. Но стоило вернуться в толпу наполнивших квартиру гостей, как у него закружилась голова. На другом конце комнаты Мира деловито возилась с большим самоваром, пытаясь налить чай моэль из Ривердейла. Эта женщина в вязаной крючком кипе размером с тарелку приехала в заранее оплаченном такси, чтобы удалить крайнюю плоть его внука в знак договора с Богом. Отрезать его плоть, чтобы душа ребенка не была навеки отрезана от его народа.
Бродман чувствовал, что с трудом держится на ногах. Он пробрался через кухню, мимо контейнеров со сливочным сыром, затянутых пленкой, и заковылял по темному коридору, постукивая металлической тростью. Единственное, чего ему хотелось, – это прилечь в спальне Рути и закрыть глаза. Но когда Бродман открыл дверь, то увидел, что кровать завалена кучей пальто и шарфов. Глаза его наполнились горячими слезами. Он почувствовал, как изнутри рвется крик – вопль человека, которому отказано в милосердии. Но вместо крика он услышал тихое гуканье. Бродман развернулся и увидел в углу, возле качалки, колыбель-корзину. Младенец открыл крошечный ротик. На мгновение Бродману показалось, что он сейчас закричит или даже заговорит. Но вместо этого младенец поднял крошечный красноватый кулачок и попытался засунуть его в рот. Бродман шагнул к нему, ощутив прилив эмоций. Младенец почувствовал, что в его мире света и тени что-то поменялось, и повернул голову. Широко распахнутые глаза вопросительно смотрели на деда. В том конце коридора уже готовили ярмо и лезвие. Что же делать, как помочь мальчику?
Через служебную дверь он выбрался на пожарную лестницу. Трость Бродман бросил и с трудом взобрался, цепляясь за перила, на два пролета вверх. Мышцы живота болели. Корзинку три раза пришлось ставить на пол, чтобы перевести дух. Но наконец они добрались до верха, и Бродман отодвинул металлический засов двери, ведущей на крышу.
Сидевшие на карнизе птицы с шумом взлетели. Под ногами у Бродмана во всех направлениях раскинулся город. Отсюда он казался тихим, почти неподвижным. К западу Бродман увидел огромные баржи на Гудзоне и скалы далекого Нью-Джерси. Тяжело дыша, он поставил корзинку на рубероид. Младенец заерзал, почувствовав холодный воздух, и удивленно заморгал. Бродмана пробило дрожью от любви к нему. Его прекрасное лицо было совсем незнакомым, никого не повторяющим. Ребенок, которого еще не измерили, равный только самому себе. Может быть, он не будет похож ни на кого из них.