Быт русской армии XVIII - начала XX века

— Помилуйте, господа, у вас вовсе нет самолюбия, — сказал я, обращаясь ко всем присутствующим. — Как же дозволить пачкать подписанную вами ведомость? Если вам доверили часть, то к вам и должны иметь доверенность.

— То-то, что не доверяют. Что будете делать? Затем вот выписки выдумали. То ли было дело, как позволили бы прямо в шнуровую книгу заносить? Там уж марать не могли, — заметил Творжицкий.

— Откуда же, из каких сумм те, кто правильно показывают, пополняют то, что им посократят?

— Вот уж именно, что на всякого мудреца довольно простоты! — заметил Сбруев. — Да разве бывают такие? Нет, батенька, мы, товарищи, друг дружку не выдаем; затем и совещаемся, и, коли правду сказать, как они там ни марай себе, а мы все-таки никогда не внакладе.

— Значит, на те деньги, которые вы выводите в расход за месяц, можно было прекрасно кормить роту месяца три.

— Мы, батенька, этого не рассчитывали. Займитесь, коли вам делать нечего, — сказал Сбруев и, обратившись к обществу, добавил: — Пойдемте-ка, господа, в избу к Творжицкому, там нам никто мешать не будет; с этим барином, как я вижу, пива не сваришь. — При этом он указал рукой на мою персону, взял фуражку и вышел из избы; все последовали за ним.

— Вы не сердитесь на него, не стоит, — сказал мне командир 1-й роты, остановившись в дверях, — он ведь у нас из бурбонов.

«Все вы теплые ребята, — подумал я, когда они вышли. — Устрою же я вас, голубчики».

Но устроить я только пообещал да при том и остался.

Отдохнув немного после тяжелых впечатлений, произведенных на меня этим домашним комитетом, и произнеся в утешение: «Блажен муж, иже не иде» и т. д., велел я оседлать лошадь и отправился к казначею.

Тут я дал полную волю своему негодованию и, с ужасом рассказав моему доброму товарищу все виденное и слышанное мною, сообщил ему о своем намерении.

Совершенно хладнокровно, изредка улыбаясь, выслушал казначей мою горячую филиппику.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — сказал он. — Не горячись, Л***, горбатого могила исправит, а ты, как ни хлопочи, ничем не поможешь, только себе наделаешь бездну неприятностей. Ведь на основании слов твоих, — а еще того хуже, если ты, как говоришь, подашь рапорт, — подымут тревогу, нарядят следствие — за этим не постоят, это у нас сплошь и рядом бывает. И что же? И он, и они все вывернутся, а ты останешься в дураках. Одному против всех идти трудно, да и не сам ли полковник внушал тебе о благоразумной экономии? Скажи, поймут ли тебя после этого?

— Но нельзя же позволить воровать? Ведь они бессовестно грабят солдат, разоряют крестьян.

— Тебе это так кажется только: грабить им никто не позволит, и какие выписки эти господа ни составляй, все приведут к одному знаменателю: а если они и подводят громадные итоги, то это так, чтобы позабавиться только: а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы ни плакало, — так пусть их потешатся.

— Но кошкам игрушки, а мышкам слезки.

— Допустим, что так, но из чего хлопотать? Мы с тобой их не исправим: не бери сам, а остальные пусть делают, что хотят. Бог им судья.

— Но если все только будут рассуждать так, этого мало, это никогда не кончится; надо искоренять зло, надо действовать.

— Пока полк будет арендою, рота не перестанет быть фольварком. Согласись, нельзя обличать и уничтожать других, когда у самого рыльце в пушку.

— Оттого, что у меня не в пушку оно, что совесть моя чиста, что я совершенно спокойно могу смотреть в глаза каждому, я кричу и буду кричать.

— Хоть горло надорви от крику, никто тебя слушать не будет, прослывешь за беспокойного человека, никого не исправишь, а сам пропадешь.

— За правое дело и погибнуть отрадно.

— Э! Да ты энтузиаст, как я вижу, — сказал казначей.

— Кто бы ни был, — сказал я, обидевшись, — но не вор все-таки!

— Нет, с тобой, душа моя, сегодня говорить нельзя, ты слишком взволнован, успокойся; завтра мы хладнокровно потолкуем.

— Нет, уж завтра поздно будет, я донесу по команде сегодня же.

— Не поздно ли будет? — сказал казначей, вынимая часы. — Уж двенадцатый час ночи.

— Как тебе не совестно говорить подобные пошлости, — сказал я и вместо того, чтобы разразиться справедливым гневом за эту неуместную выходку, разразился смехом.

— Чему ты смеешься? — спросил казначей.

— Тому, что я глуп, а ты забыл, вероятно, что дураков учить, что мертвых лечить; не видишь разве, что я сумасшедший, и толкуешь со мной, как с существом мыслящим.

Казначей вопросительно взглянул на меня, и этот взгляд говорил ясно: «А что, не рехнулся ли он, чего доброго, и в самом деле?»

— Понимаю, душа моя, что вздор горожу; ты прав, меня не поймут, меня забросают каменьями; к тому же я виноват не менее: не тот вор, кто ворует, а кто лестницу подставляет. Не я ли совершенно противозаконно дал возможность Сбруеву еще раз, как он выражается, покормиться от роты? Не я ли сам хлопотал об этом? Положим, это было сделано по неопытности, по глупости, вернее сказать, но кому же от этого легче? Чем я лучше Сбруева в этом случае, позвольте спросить?