Быт русской армии XVIII - начала XX века

Давайте-ка проанализируем значение этих дисциплинарных формальностей. Возьмем не N-й, а любой хорошо поставленный полк. Вы встречаете на улице или в обществе офицера этого полка и положительно любуетесь им: какая порядочность, какое благородство тона сказывается в самом простом приеме, например в отдании чести. Если вы человек истинно военный в душе, то вы не можете не заметить всех оттенков в манере человека, отдающего вам этот дисциплинарный долг, и если эта манера вас удовлетворяет, то вы не можете не любоваться ею как отражением прекрасных внутренних достоинств воина: здесь ясно сказывается гордость своим мундиром; любовь к своей части, где принято щеголять бравым строевым видом; довольство своей принадлежностью к военной корпорации; уважение к старшему чину, к мундиру чужого полка и т. д. Наконец, в этом заключается блестящий пример своим подчиненным, которые только и могут учиться таким примером, а не казенными нравоучениями. Конечно, отдание чести — это дисциплинарная частность, но для опытного военного глаза не остается никаких сомнений в том, что офицер, вложивший столько приличия в этот обряд, стоит на такой же высоте и в прочих дисциплинарностях: он наверно сумеет прилично выслушать и исполнить приказание начальника; никогда не проявит вредного критического духа по отношению к службе, не станет ворчать на маневрах и жаловаться на усталость, особенно в присутствии солдат и т. д., а умение такого человека держать себя в офицерском собрании и в обществе непременно будет гармонировать с этими прекрасными служебными достоинствами.

Славно живется и служится в полку, состоящем из таких офицеров; при таком духе решительно нет места для каких бы то ни было дисциплинарных взысканий, унизительных для офицерского достоинства. Ведь надо понять, что такая дисциплина непременно связана со взаимным уважением между начальником и подчиненным, без этого ее и установить невозможно: начальник, видя в подчиненном такт, умение всегда и везде держать себя, не может не проникнуться чувством уважения к нему, и вместо того, чтобы держать себя на дистанции с ним, вместо официального тона и всяческих подтягиваний, только и думает о том, как бы с ним деликатнее обойтись, не обидеть его самолюбия. Как же подчиненному со своей стороны не уважать такого начальника?

Только при такой дисциплине возможно единодушие в офицерском обществе. Порядочность, воспитываемая общественным мнением, до того внедряется в плоть и кровь каждого офицера, что всякий выход из нее какого-нибудь отдельного лица претит натуре всего общества и встречается твердым, единодушным неодобрением.

При таком положении устанавливаются прекрасные товарищеские отношения между старшими и младшими, и слово «ты», столь вредное и опасное при обращении между людьми дурного тона, является здесь уместным, не представляющим никаких дисциплинарных неудобств.

Может быть, вы еще думаете, что такая дисциплина постоянно держит офицера в стеснительном, напряженном состоянии и лишает его одного из драгоценнейших в нашей жизни даров — свободы? Напротив, в то время, как люди дурного тона жмутся, чувствуют себя связанными в присутствии лиц, имеющих власть, люди, воспитанные в духе разумной дисциплины, держат себя с начальством совершенно непринужденно, исполняя все дисциплинарные тонкости по рефлексу… Идея военного братства только и может осуществляться в том обществе, где начальники не рискуют натолкнуться на бестактность подчиненных, а подчиненные на резкость со стороны начальников. Истинная дисциплина именно к этому и ведет; ее девиз: отдай начальнику весь положенный долг и умей при этом держать себя с гордым сознанием своего офицерского достоинства. Нетрудно понять, что педантичное исполнение дисциплинарных требований не оставляет места для неловкого или унизительного положения офицера; наоборот — всякое упущение в этом отношении, всякий расчет на слабость или снисходительность начальника унижают офицерское достоинство. Как это все просто, и как еще много есть недалеких людей, которые этого не понимают…

— Верно, верно! Ей-богу, правда! — послышался опять голос полковника, и этот голос показался нам растроганным. Вся фигура полковника, исполненная благоговейного интереса, тянулась к рассказчику.