Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

«Вольдемар, я не знаю, потому что не присутствовала при этом. Хотелось бы сказать, что она (Пекуровская) это сочинила, вернее, переиначила Сережин анекдот, потому что ей все время хочется рассказать Сережины истории по-своему, как бы „как было“. Зачем? Может быть, в этом случае она права, хотя очень уж ожидаемо. Бродский из упрямства даже против евреев, если Евтушенко – за. Ведь Сережа не потому, что защищал Бродского от антисемитского высказывания, придумал колхозы».

Даже если так, что с того? Я и у Пушкина легко нахожу черновые записи, которые сильнее чистовиков, а то и вовсе неиспользованные. Например, гениальная и мало кому известная строка: «Мои утраченные годы…»

А тут и вовсе утверждается прерогатива слушателя над читателем, барда над поэтом, устного предания над писаной историей. Как знать, может, и Гомеровы песнопения были лучше текстов «Илиады» и «Одиссеи»? Куда дальше, когда даже Моисея упрекают, что он создал коррумпированное общество, когда спустился с горы с писаным законом, то есть с простым текстом, – и это после встречи с реальным Богом! С неопалимой купиной – пламенеющим, но не сгорающим кустом!

Нескольких лет кряду я выслушивал ежевечерние рассказы Сережи, хотя наше общение ими, конечно, не ограничивалось. Хохмить он умел, как никто! Ум хорошо, а хохма лучше, говорил Сережа. В этой книге приведены кой-какие его реплики и байки, типа оправдательной формулы импотенции, когда Натан Альтман в ответ на прилюдную жалобу жены «Ты меня больше не хочешь» гениально парирует:

– Я не хочу тебя хотеть.

Хотя не уверен, что автор этой репризы Альтман, а не сам Довлатов.

Заодно и другая Сережина история на тему мужского бессилия – как одна дама ему выговаривает:

– Он у тебя не только не стоит – он даже не лежит. Он у тебя валяется.

В том и прелесть этого рассказа, что он от первого лица. В «Записных книжках» он передан третьеличному персонажу и тонет в ненужных подробностях и многословии:

«Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна.

Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним.

Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился.

Очнулся голый на полу.

Женщина презрительно сказала:

– Мало того что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся».

Не эта ли история, кстати, послужила основанием для диагноза, который поставил «целому поколению мифических питерских шестидесятников» критик Глеб Шульпяков: «донжуаны-импотенты»?

Сейчас я не об этом. Сам будучи не только собеседником, но и благодарным слушателем Сережиных оральных рассказов, иногда – пусть так – более удачных, чем их письменное изложение, я решительно против попыток иных его слушателей застолбить, монополизировать за собой право на изустного Довлатова, которого они противопоставляют Довлатову письменному. Поскольку я сам в некотором роде писатель и рассматриваю действительность меркантильно – в помощь художеству, как сырец для литературы. Помню, давным-давно, в Новом Свете под Судаком, мы с Леной стояли с бидонами в очереди к цистерне с винным сырцом, которое рабочие с соседнего винного завода контрабандой сцеживали, называли «молодым вином» и продавали отдыхающим задешево. Так вот, пить, конечно, можно, но сильно кислит – чистый уксус. Предпочитаю настоянные вина и письменную литературу, будь то Священное Писание или книги Довлатова.