Бытиё наше дырчатое

— Хотелось бы всё-гаки знать, — занудливым ревизорским голосом произнёс Мстиша, — за что вам были сейчас выплачены деньги.

Новый кадр: Сторицын, прячущий нажитое. Развязная самодовольная ухмылка:

— Что, пацан? Тебе небось такие крутые бабки и во сне не снились?..

— А всё-таки: за что?

— Это не деньги, — последовал пренебрежительный ответ. — Это… (би-ип).

Арсений (живой, не экранный) моргнул. Неужели он так выразился при Леночке? Да нет! Быть не может! Нежные девичьи уши прозаик обычно щадил.

— К сожалению, все попытки выяснить, за что причиталась полученная нашим героем сумма, — с прискорбием продолжал Мстиша, — натолкнулись на решительное сопротивление тех, от кого эта сумма исходила…

По размытой ведомости (резкость умышленно сбита) заметалась узкая ладошка — и телевизор взвизгнул отчаянным блатным фальцетом:

— Вы что… (би-ип) Приключений на свою… (би-ип) ищете?

После чего объектив, как можно было предвидеть, заткнули.

— Но в конце концов после долгих расспросов ответ нами был всё же получен, — обрадовал зрителей незримый Мстиша Оборышев.

Возникший на экране лик дышал угрозой.

— За что деньги, говоришь? (жуткая пауза) За то что я (звучный удар в грудь) Арсений Сильвестрович Сторицын!.. (би-ип, би-ип, би-ип, би-ип — губы прозаика выразительно шевелились, при желании можно было даже прочесть по ним отдельные матерные слова) Почему? А времена такие… Каждому своё! Умеешь воровать — живи и благоденствуй. Не умеешь — ложись и помирай… (би-ип, би-ип, би-ип).

— Нет, ложиться и помирать Арсений Сильвестрович явно не собирается, — известил Мстиша. — Судя по тому, каким он себя окружил комфортом, Арсений Сильвестрович намерен именно жить и благоденствовать…

Что у фотографии, что у видеозаписи есть удивительное свойство: какую бы гадость вы ни сняли, она всё равно будет выглядеть лучше, чем на самом деле. Стало быть, можете себе вообразить, как раздраконил Оборышев хрустальное бра и оправленные в мельхиор стопки.

— Э! Э! Ты куда камеру повёл?.. — прозвучал кровожадный рык из-за кадра. — Ты… (би-ип, би-ип, би-ип).

Роскошное логово криминального авторитета кувыркнулось с грохотом и дребезгом (а всего-то лишь ложечка грянула о блюдце!) и навсегда завалилось набок. Надо полагать, отважному телекорреспонденту были причинены тяжкие телесные повреждения.

И наконец в кадре возник создатель всего этого непотребства.

— Вы, очевидно, спросите, — заговорил он, — почему бездействует прокуратура и почему бессильна криминалистика. По одной простой причине: Арсений Сильвестрович Сторицын чист, как слеза. Это талантливый писатель, гордость нашего города, честнейший культурнейший человек, а то, что вы сейчас видели, — не более чем шутка. С праздником весны, дорогие горожане! С первым вас апреля, Арсений Сильвестрович!

Арсений Сильвестрович закряхтел, выключил телевизор и призадумался. С одной стороны, увиденное было не смешно, да и просто возмутительно. С другой — чем-то оно ему понравилось. Отрезать Бармалея в начале и Мстишу в конце — и оч-чень даже, знаете, этак… смотрится. Он-то думал, клоуном выставят, а так… Круто, круто…

Пора было, однако, звонить Оборышеву. Но пока шёл к телефону, тот замурлыкал сам. Арсений снял трубку, готовый ответить на каноническое «ну как?» безразличным «да знаешь, так себе…»

— Что, ворюга, — с нежностью спросил незнакомый мужской голос, — допрыгался?

* * *

Над полукруглым козырьком подъезда Дома литераторов сияли молочно-белые буквы, слагающиеся в жуткое слово «Клоацина». Так называлась фирма-арендатор, продвигающая на рынок итальянскую сантехнику. Но если присмотреться, то справа от входа можно было заметить и серебристо-серую доску, удостоверявшую, что тут же располагается местное отделение Союза писателей. Перед стеклянными дверьми воздвигся хмурый охранник, пытаясь связаться с кем-то по сотовому телефону. Тем же самым занимался и стоящий неподалёку милиционер, но, кажется, с меньшим успехом. Рация в руке его шипела и трещала.

Причиной беспокойства представителей силовых структур было небольшое, но шумное скопление народа на тротуаре. Судя по всему, люди пришли против чего-то протестовать, причём по велению сердца. Ни единого типографского или хотя бы выведенного на принтере плаката, всего две картонки с каракулями вкривь и вкось. На одной значилось: «Пируете? А народ вымирает!» На другой — коротко и ёмко: «Доколе?!» Десяток пенсионеров и примерно столько же горластых корявых тёток в обязательных вязаных шапках — шерстяных и мохеровых. Возраст политической зрелости. Как только женщине становятся не нужны буржуазные прокладки, она выходит на улицы и требует возвращения справедливого строя.

Подробно живописать собравшихся нет смысла. Возьмите любую фотографию любого стихийного митинга — и на вас уставятся те же самые люди, даже если один снимок сделан сегодня в Решме, а другой лет двадцать назад в Кинешме. Не меняются повреждённые жизнью лица, не снашиваются вязаные шапки…

За неимением трибуны или хотя бы ступеней, речи произносились с крышки канализационного люка.