Бывают дети-зигзаги

Я целый год не вспоминал об этом случае. Не рассказывал даже Михе. Хотелось забыть о тех минутах молчания на обратном пути. Мы никогда больше не говорили об этом. Даже Габи, наверняка прочитавшая все в отчете, который перепечатывала, не обмолвилась ни словом. И только сейчас, ночью, мне вдруг вспомнилась эта история. Нехорошая улыбка пойманного парня, все его презрение к «домашним деткам». Наверное, уже тогда он что-то понял обо мне.

Но что имела в виду Габи под «личным боем» отца с преступниками? Что они ему сделали? За что он им мстит?

И я начал догадываться. Я, можно сказать, знал ответ, но сдерживал себя, чтобы не делать поспешных выводов. Я стал последовательно, как в полицейском участке, задавать себе вопросы. Почему отец так отчаянно воюет с преступниками? Что они ему сделали? Убили кого-то из близких? Кого?

Только за нее отец мог бы мстить преступникам так, как мстит теперь.

Я забыл, что мы скрываемся, что надо быть осторожным. Я бормотал эти вопросы про себя и вслух, и мне было наплевать, что кто-то обратит внимание. Почему они ее убили? Чтобы сделать больно отцу? Кто именно ее убил? И успокоился ли после ее смерти? Или может снова, в отместку отцу, причинить зло его близким?

Может, как раз поэтому отец с малых лет учил меня осторожности. Учил смотреть в оба, относиться с подозрением к каждой вещи и любому человеку. Но кажется, в последнем я так и не преуспел. Вот Феликс, который бежит сейчас там, впереди, — что я о нем знаю? Действительно ли отец пожимал ему руку? Почему меня так тянет к нему, несмотря на страх? Может, пора улепетывать от него? Спасаться бегством?

Я перешел на шаг, испуганный, удрученный, я шел вперед, хотя меня уже тянуло назад. Как будто одним глазком я заглянул куда-то, куда мне еще рано заглядывать. А там, за этой замочной скважиной, стоял мой отец со вздувшимися мускулами и венами на шее и стиснув зубы воевал с тысячеликим врагом, защищая весь свет и меня в первую очередь. Готовил меня к одной извечной войне. Одинокий и несчастный, стоял там и сражался со всем преступным миром, ни у кого не прося помощи и не отступая.

Я снова пустился бежать.

ГЛАВА 19 ДВОЕ В ПЕСКАХ

Я вдруг почуял море. Его запах, его шум. Море! Всего пару часов прошло, а я уже успел по нему соскучиться. Я очень люблю море — это я уже говорил. Хотя и вырос в Иерусалиме, плаваю я не хуже тель-авивских мальчишек. Каждый раз уговариваю Габи свозить меня к морю. Она смеется надо мной — уже на площади Дизенгоф я начинаю трепыхаться, как рыба, сбежавшая из аквариума в Иерусалиме и почуявшая свой настоящий дом.

Бедная Габи сидит на берегу на раскладном стульчике в своем черном платье, прикрыв лицо куском белого полиэтилена, по уши (и даже вместе с сумкой) намазавшись солнцезащитным кремом. Посреди ликующего пляжа она похожа на привидение. Она не любит море, боится солнца, а больше всего страдает при виде проходящих мимо красоток в бикини. Голова ее мечется, как воланчик меж двух ракеток: жалости к себе и ревности. «Я единственный человек, у которого морская болезнь начинается уже на берегу, — стонет она, когда очередная красотка проплывает перед ее носом. — Господь меня средь смертных растворил, чтоб очертить предел страданью».

И отец не любит море. Я, кажется, никогда не видел его в воде (ну разве что один раз, когда мне было десять лет и выяснилось, что он даже плавать не умеет!). Габи на пляже страдает, но ради меня готова ездить к морю как минимум раз в месяц. Это наш счастливый день — мой, во всяком случае, потому что Габи-то, похоже, от большей части наших тель-авивских мероприятий удовольствия не получает. Но несмотря на это, за пять лет она не испортила ни одной такой поездки: парилась на берегу, пока я купался, часами простаивала на больных ногах возле дома Лолы Чиперолы, и все это без единой жалобы. В ресторане стыдливо поглощала жареную картошку и бифштексы, такие диетические на вид, а потом подсчитывала на салфетке количество вкравшихся в них калорий… Иногда, после особенно вкусного блюда, откидывалась назад и похлопывала себя по животу: «Нехорошо, Габриэлуш, ай как нехорошо для фигуры».

Потом мы садились на автобус и ехали в очередное тайное и пленительное место — на шоколадную фабрику в Рамат-Ган. Если бы отец узнал, как она меня балует, — упаси Боже!..

Раз в месяц, по четвергам, в четыре часа, по шоколадной фабрике водили экскурсию, и пять лет мы с Габи были там почетными гостями и частенько единственными посетителями. В течение часа мы ходили за одной и той же сонной экскурсоводшей, тощей, как дягиль, и с жадностью поглощали ее рассказы об изобретении шоколада, о том, как готовятся какао-бобы, растапливается какао-масло, смешивается жидкая масса, как она размягчается и затвердевает…