Бывают дети-зигзаги

Отец даже не осмеливался нас мирить. Он просто соглашался со всем, что она обо мне говорила, и старался, чтобы мы пореже виделись. Я удивился, как он легко на это пошел. Впрочем, отец и сам не особенно поддерживал родственные связи и не заставлял меня общаться с остальными Циткиными внуками, моими двоюродными братьями — вдохновенными натурами, не питавшими нежных чувств к такому шалопаю, как я. Так что я встречался с ними только в ресторане во время крупных семейных торжеств вроде свадьбы. На таких мероприятиях они всегда сидели рядом с родителями, ели, помогая себе ножом и вилкой, и разговаривали, только если к ним обращался кто-то из взрослых. На меня они бросали выразительные взгляды, и я старательно оправдывал свою дурную славу — весь вечер отирался возле стойки с напитками и вливал в себя бокал за бокалом, пока официант не обращался к кому-нибудь с просьбой вывести пьяного подростка. Краем глаза я убеждался в том, что и бабушка Цитка видела эти бесчинства, и шел задирать оркестрантов.

А с Лолой, чужим человеком, мне было хорошо. Ее нежность, ее ничем не объяснимое ко мне расположение — ну что тут говорить. Приятно.

— Лучше ты расскажи мне о себе, — сонно попросил я. — Не про актрису. Про себя.

— Вот человек, который все понимает. — Лола усмехнулась, села как она любила — скрестив под собой ноги, и задумалась.

— Ты прав, Нуну: актриса, как ты говоришь, и я — это разные вещи. Последние несколько лет я ощущаю эту разницу все сильней, и, сказать по правде… — Тут она наклонилась поближе ко мне и прошептала: — В последнее время мне не очень-то нравится выходить на сцену и играть перед людьми.

Вот это новость. Сенсация: Лола Чиперола ненавидит театр! Нет, конечно, я бы не рассказал об этом ни одному журналисту. Это ведь приватная беседа.

— Чудеса, правда? — улыбнулась она. — Я никогда не говорила об этом вот так, напрямую. Но сейчас, с тобой, я вдруг начала понимать, что на самом деле важно, а что нет. Поняла, чем хотела бы заниматься в оставшиеся годы.

Я криво улыбнулся. Понятное дело, она это просто из вежливости.

— А мне ведь хочется рассказать тебе о себе, — хихикнула она. — Хочется, чтобы ты узнал меня чуть-чуть. И утомлять тебя не хочу, и удержаться не могу. Я просто ужасная, верно? Ну, признайся же, что я тебе надоела, что ты устал.

— Расскажи, как ты была маленькой.

— Ты правда хочешь узнать? Правда? — Она так обрадовалась, что я вдруг ясно увидел, какой она была, когда была маленькой.

— Правда, только… — Как бы это сказать, чтобы она не обиделась. — Только о том, о чем ты не рассказывала журналистам. О самом важном.

Она посмотрела на меня долгим взглядом и покачала головой:

— Вот за это, Нуну, мне очень хочется тебя поцеловать. Но я удержусь. Знаешь, мне почему-то вдруг перехотелось рассказывать. Можно, я тебе лучше спою?

— Про глаза?

— Нет. Я спою тебе песню, которую пела мне мама, когда я была примерно как ты сейчас. Когда я была девочкой, и жила в далекой стране, и звалась Лолой Кац — тогда у меня еще не было этого роскошного и смешного сценического имени. Зато была собака по имени Виктор и две подруги, Элка и Катя…

— Лола Кац? Так тебя звали?

— Представь себе. Ты разочарован?

— Да нет… Просто… Так странно… Просто Лола Чиперола — это так красиво…

Она улыбнулась, закрыла глаза и запела негромко на незнакомом языке. Ласково и нежно.

А потом, спустя то ли несколько мгновение, то ли несколько часов, проговорила тихонько:

— Спи, малыш. У нас еще будет время.

Когда я проснулся, снова наступил вечер. Весь режим дня у меня сбился. Я еще немного повалялся в кровати и повспоминал. Дома в этот час я сидел бы один — отцу еще рано возвращаться. Поиграл бы в настольный футбол, полистал оружейные каталоги, потыкал пальцем в глобус, представляя, как путешествую по всему миру… Или вообще ничего бы не делал. Когда я сижу вот так один, минуты кажутся мне часами. Дома скучно и нечем заняться, делать уроки без Габи я не люблю, а к Михе иду только если уж совсем некуда деваться. Сидим у него, болтаем о ерунде, из меня начинают валом валить всякие истории, я вру ему напропалую, а он слушает с открытым ртом, и мочки ушей у него тяжелые, толстые и висят с обеих сторон, как две гири… Он дает мне запутаться в собственной лжи, и я злюсь на него за это и ищу ссоры, и иногда мы начинаем драться от скуки, и в конце концов я ухожу от него с дурацким чувством: уже давным-давно это никакая не дружба, а просто совместная тоска. После бар-мицвы я скажу ему, что он мне больше не друг. Хватит.

Если бы я любил читать! Но я не любил и ждал Габи, чтобы она почитала мне. Если бы умел играть на чем-нибудь, вот хотя бы на барабане! Для барабанов ведь не нужен слух, нужно только чувство ритма и сила, а все это у меня есть. Но отец не соглашался на барабан.