Бывальщина пограничника Гривы

Предвечерние лучи уже золотили рельсы железной дороги, когда Гордей, петляя меж угольными кучами, приблизился к грузовым вагонам. Вагоны, как и этот уголь, были запыленные, черные. И стены станции, и крыши, и заборы тоже хмуро темнели. «Вот тебе и Белая Церковь, — подумав Грива, — а что здесь белого?» Разве что (о ужас!) … белели зубы беспризорника, который привидением возник перед Гривой. Он алчно посмотрел на сумку незнакомца и, протянув измаранные угольной пылью руки, сказал:

— Шамать у тебя есть?

Гордей наспех отломил ему кусок лепешки, подал яйцо. Пока беспризорник уписывал еду, Грива внимательно и удивленно рассматривал его. Ростом он был ниже Гордея, но шире в плечах, короткошеий. На руках, словно ножницы, смешно раздвигались длинные пальцы. «Это, наверное, карманный воришка», — догадался Грива. На голове бродяжки под грязной кепкой вихрились давно не стриженные волосы. Босые ноги и плохонькая одежка были еще больше грязными, чем у Гордея. А настороженные синие глаза так и бегали вокруг, как у перепуганного кота.

Тут же, за черной кучей антрацита и познакомились. Бродяжка назвал себя смешным именем — Лека, а Гордея перекрестил в Жоржа. Лека чистосердечно учил его, что делать, когда прибудет пассажирский поезд.

— Сразу не подбегай к вагону, — приказывал Лека, — а подбеги тогда, когда паровоз на отходе подаст гудок. Ты цепляйся за железные перильца подножки, а я майну…

Он показал изгвазданной рукой на рельсы.

Когда наступили сумерки, подошел пассажирский поезд. Терпеливо поджидали путешественники отходного гудка. И, как только он быком заревел где–то впереди, прытью бросились к освещенному вагону. Гордей уцепился дрожащими руками за поручни, а Лека исчез под настилом вагона.

Может быть, Гордей и доехал бы без приключений до края родной земли, если бы в дороге поезд не догнал сильный ливень. Косые колючие струи полоскали его, как хотели. Молния выхватывала из темени мигающие телефонные столбы и, казалось, скакала рядом с вагонами. Гордей, зная, что в грозу опасно держаться за металлические предметы, отпустил поручни, просунул голову между деревянными ступеньками и, повернувшись ягодицами в поле, мчал таким образом в неизведанную даль. Паровоз искрился, словно одалживался у молнии огнем, кричал гудком в ночь.

Но вот поезд протарахтел на стрелках, притормозил ход, остановился на каком–то людном вокзале. И тут, словно из–под земли, перед Гордеем возник Лека. Он был сухоньким и довольным. Хлопнув Гордая по задубелым плечам, приказал:

— Валяй в обрезки!

— Какие-е об–рез–ки? — не попадая зуб на зуб, спросил Гордей.

— Под вагоном есть ящик с ветошью. Лезь, говорю!

Ну, ветошь, так ветошь, лишь бы тепло. Грива залез, укутался мягкими обрезками и заснул. А тем временем поезд мчал дальше, приближаясь к пограничной станции Каменец — Подольский. Лека крепко держался на ступенях вагона. Ему повезло — ливень прекратился, угомонились молнии.

Однако мальчишки до самой станции не доехали. Перед Каменец — Подольским пограничники проверяли у пассажиров документы. Об этом хорошо знал Лека. На коротенькой остановке он быстро вытащил Гордея из тепленького гнезда, незаметно отвел через желтеющую рожь на дорогу. И правильно сделал. Потому что оба имели такой странный вид, что и неопытный пограничник безошибочно определил бы, с кем имеет дело. Особенно броской была внешность Гривы. Родная мать и та, наверное, не узнала бы его. С крашенной кепки ему на лицо потекли синие волнистые полосы, какие можно видеть на размокших афишах. Старенький хлопчатобумажный пиджачок наершился промасленными волокнами обрезков. Заплата на колене непослушно обвисла, оголив поцарапанную кожу. И торба стала такою скользкой, вроде ее кто–то намылил.

Есть нечего. Молча идут Лека з Гордеем до какого–то села, что виднеется вдали. Тоскуют неимоверно. Еще шаг, еще два, еще полкилометра дороги сзади. И — какая счастливая неожиданность! У Гордея под ногами заблестело… серебряных полрубля! С рабочим–кузнецом, который молотом гатит по наковальне, аж искры снопом встают. Около его ног лежат уже готовые плуг и серп, а рядом число: «1924». Грива на ладони взвесил поднятых полрубля — тяжеленький. Значит, серебро настоящее. Теперь 1932 год, долгонько тут пролежали эти полрубля, а может кто–то недавно потерял.

И сразу возникла проблема: как же поделить полрубля?

— Ты куда едешь, Лека? — спрашивает Гордей.

— В Аршаву. Разве я тебе не говорил в Белой Церкви?

— Я забыл. Но зачем? Это же не у нас, а… там… за границей… в Польше?! — сказал Грива и сам испугался своих слов.

— Фью-ю, — свистнул Лека, потом плюнул сквозь зубы. — В Аршаве, башка твоя, все живут по–пански. И я хочу быть паном.

— Ну и будь, — рассержено буркнул Грива, — но…

— Никаких «но», — передразнил Лека, — ты станешь на границу и тогда меня не пустишь?

— Не пущу, Лека!

— Вот и товарищ! Отдай полтинник. Ты ужо, считай, пограничник. Отряд — вот рядом. И шамать по горло будет. Даешь?

Подумал Грива, подумал и, несмотря на серебряного кузнеца в серебренном фартуке, протянул полтинник Леке.