Бывшие в падении

– А почему ты думаешь, что с остальными людьми не так? – последовал незамедлительный ответ. Я опешила. – Никто не любит признаваться в своих слабостях, Дияра. Не только ты. Мне никогда не было просто жить в стране, где люди узнАют слово «толерантность» лет через сто. – Он сел прямее, но все еще тяжело опираясь ладонью о колено. Я затаила дыхание, обратившись в слух. – Я родился в Тулузе, в совершенно обычной семье. Мало что помню из детства, кроме всего одной вещи: до того дня, как мой отец был убит прямо на улице, все было нормально. Я чувствовал себя обычным, желанным ребенком… и вдруг в одночасье оказался в тягость. Мать искала любой предлог от меня избавиться, папа куда-то пропал. Потом, из перешептываний подруг Мари, с которыми она меня без конца оставляла, я узнал, что его убили арабы. Переселенцы! Не думаю, что потеря моего отца стала для нее ударом из-за большой любви к нему. Ее ужаснуло то, что она осталась без мужа. По всему, считала, что ее личная жизнь из-за меня больше никогда не сложится. Я не был для нее не только на первых ролях, но и на вторых, и даже на третьих. Балет отнимает очень много времени, и именно потому она меня туда отдала.

«Опору» она нашла в лице еще одного араба, который был старше меня лет, может, на восемь. Мерзкого самодовольного ублюдка, который на ней женился только потому, что ему оказалось непросто зацепиться во Франции. Ни жилья, ни работы. Зато мать ничего не замечала, она нашла свой смысл жизни. Я знал, как он относится к ней на самом деле. Я слышал, как он обсуждал ее с друзьями, коих в нашем доме, стоило матери уйти, оказывалось полно. Они надо мной издевались, и один раз я даже пытался сказать об этом Мари. Она рассмеялась и посоветовала мне не выдумывать. Хотя в ее глазах застыл испуг. Ей оказалось проще притвориться глухонемой.

Осознав, что помощи ждать неоткуда, я понял, что оставаться в этом доме нельзя и пора брать ситуацию в свои руки. Я получил место в балетной школе во Франции. В одном из семестров занятия там вел Савельев как приглашенный педагог.

Летом того же года отчим заразил мою мать венерическим заболеванием, и я подумал, что это обязано раскрыть ей глаза. Но ничего подобного не произошло. Она предпочла все стерпеть. Сказала, что любит, несмотря ни на что. Я ей не поверил. Скорее всего, она просто впала в ужас от мысли остаться одной и выбрала все простить и позволить. Может быть, ради секса – а от меня не скрывали, что с этим делом у них все в порядке.

Я вздрогнула всем телом. Ни единого раза я не видела ничего подобного в исполнении моих родителей. Они были нежны друг с другом, но все травмирующее психику оставалось за закрытыми дверями. Какой ужас слышать, как твоя мать стонет под каким-то мальчишкой, из соседней комнаты! Или не только слышать?

– Но все-таки я для себя решил, что дело не в этом, – пугающе монотонно продолжил Кифер. – Моя мать просто не могла вовремя дойти до магазина и купить продукты, оплатить счета, записаться к врачу… Она не умела заботиться о себе, не то что о ребенке. И после разговора о том, на что она готова, лишь бы не брать на себя ответственность, я решил, что никогда таким не стану. Я готов был пробивать головой стены, лишь бы ни в чем ни от кого не зависеть. Я пошел к Савельеву с просьбой забрать меня из Франции. Почему? Потому что никогда в жизни не хотел видеть арабов или других… мусульман.

В этом месте у меня расширились глаза. А Кифер обернулся, оценивая реакцию.

– Ты сама просила максимальной честности, Дияра. Мне уже не шестнадцать, я достаточно поумнел и остыл на счет людей, подобных твоей матери.

– А как же я?

– Если бы ты жила по законам Корана, ни в жизни бы не села ко мне в машину и уж тем более не поехала бы ко мне домой. Ты просто девушка без креста на теле, чуть более закомплексованная, чем твои сверстницы. Но я говорю сейчас не о тебе, – мотнул он головой. Я заметила, как между его сжатыми в кулак пальцами мелькнуло что-то черное, и пригляделась. Похоже, не только мне этот разговор давался тяжело. Поль сжимал эспандер. – Речь о моей матери. Уехав, я больше ни разу не звонил ей и не писал. Но нередко, перед сном, я думаю о том, что мы оба понятия не имеем, живы ли друг для друга. Раскаяние есть, и, надеюсь, не только у меня. Я лишил Мари права быть мне матерью, оставив ее наедине с чудовищем, религия которого позволяет без зазрений совести убивать «неверных», которое ее не уважает и было бы счастливо прибрать к рукам все нажитое. Я лишил Мари своей защиты, отомстив ей за свою ненужность. Теперь я это понимаю. Это не украшает меня как человека, если во мне вообще есть что украшать. Я никому об этом не рассказывал, потому что ничего, кроме отвращения и капельки жалости, эта история не вызывает. А я не хочу, чтобы на меня так смотрели окружающие. Меня не тянуло поделиться подробностями своего детства даже с перепою в баре, с посторонними. Выплакаться и шагать дальше с облегчением – не мой метод. Но еще меньше я хочу рассказывать о своем поступке людям, оценка которых имеет для меня ценность.