Бывший Булка и его дочь

Вошёл. Приказал себе всё делать, как обычно: пальто… шарф сложить аккуратно, надеть тапочки…

Минут через двадцать или шут его знает через сколько пришла вдруг Лида. Она остановилась в дверях, спросила, глядя на него с некоторым как бы сомнением:

– Ты чего, батянь, а?

– Ничего! – ответил он отрывисто. И сообразил, что сидит в кресле напротив телевизора, который… не включён.

– Ты не заболел? – Лида спросила легко. Наверное, она нисколько не верила в такую возможность.

Сама она выглядела просто чудесно, такой от неё свежестью веяло, словно она провела день не в душной школе, а где-то за городом. Он и радовался за дочь, и сердце щемило, когда думал о себе.

Он всё продолжал сидеть перед пустым телевизором. Лида в одних колготах бегала по квартире.

– Ты есть будешь, батянь?

– А ты сама-то почему не ела?

Он спросил это просто так, конечно, не зная, что она и правда не ела.

Лидка ничего не ответила и стала шмыгать ещё торопливее.

Многоопытным своим сердцем отца он почувствовал: что-то здесь нечисто. Почему, например, её портфель оказался под кроватью, а не на обычном месте в прихожей? И чего это она бегает? Следы заметает? И чего это вытряхивает из спортивной сумки? И почему, в самом деле, она так свежа?..

"Совсем ты, парень, с ума сошёл! – сказал он сам себе. – Ей же всего-навсего двенадцать лет восемь месяцев. Ну что ж ты из неё бледную старушку делаешь?"

Лида, уже в домашнем платьишке, уже, видно, успокоившаяся, вошла, увидела, что отец всё ещё продолжает своё странное сидение.

– Батянь, ты обедать будешь или маму подождёшь?.. Ты чего такой, батянь?

– Придёт мама и будет интересоваться, почему ты не обедала. Причём куда строже, чем я…

Лидка сделала круглые мышиные глаза – и кроткие и хитрые одновременно, тихо пропала из комнаты. Скоро запахло щами и котлетами.

Главное, он совершенно не знал, как ему быть, и чувствовал себя словно провинившимся. Впервые он сам нуждался в их помощи и защите. И ему страшно было признаться в этом.

Если б мама!

Но мама его умерла почти пятнадцать лет назад. Сейчас с особой силой Бывший Булка почувствовал, что он совершенно взрослый мужик, причём не очень уже молодой. И он болен. И с каждой съеденной котлетой, с каждой тарелкой щей болезнь его разрастается всё сильнее.

Это при других болезнях говорят: ешь лучше – и поправишься. А здесь – нет. Потому что болезнь эта, она состоит из самого тебя. Она – ты сам, твои собственные клетки, но только переродившиеся, сошедшие с ума.

И они жрут его. Сперва небольно, небольно, небольно. Как сейчас… А потом боль и смерть.

– Ли-да! – закричал он вдруг таким голосом, словно кричал: "Ма-ма!" И сам испугался своего крика. И устыдился: "Ну баба! Страшнее смерти-то ничего не будет…" И остановился удивлённо: он не представлял, как это он, Бывший Булка, может умереть. Как и вы не представляете этого, как и я.

То есть мы, конечно знаем все, что умрём когда-нибудь. Когда-то там, в старости.

А может быть, и никогда…

И Булка – совершенно так же… Но сейчас срок его бесконечной жизни сократился до полугода. Он стал считать: сегодня тринадцатое марта… Апреля, мая, июня, июля, августа, сентября, октя… Нет, это уже много… Чушь какая-то!

Однако он ещё не привык бояться, ещё не заболел страхом, как все тяжело больные люди. Он испытывал только глубокое удивление: неужели это я, про меня?

Вместе с котлетным ветром из кухни вбежала Лида. Бывший Булка уже успел подумать за эти несколько секунд и успел сказать себе: "Ну баба!" И потом: "Чушь какая-то…"

А Лида ведь слышала только испуганный крик. Она увидела отца всё в том же кресле. Господи!

– Батянь!

Он подмигнул ей, но так, словно у него зубы болели. Или, вернее, не зубы, а… А впрочем, у него никогда ничего не болело. И всё это было со стороны Лиды чистейшей выдумкой.

– Батянька, ты чего? Сидишь как-то…

– Лидуш, – попросил он ужасно ни к селу ни к городу, – давай в доминишко сыграем?

Когда он садился с Лидой за домино, это значило, что дома у него всё спокойно. Или будет спокойно.

И ещё: так-то с дочкой не очень контакт наладишь, потому что ты ей про одно, она тебе про другое, и оба вроде правы. А за домино можно и поговорить и пошутить. Да и просто посмотреть друг на друга. Чаще всего они играли вдвоём, когда не было Маринки. Марина Сергеевна презирала домино.

– Сыграем, Лид?

Над нею ещё висели несделанные уроки. А по алгебре и литературе она даже не знала, что задано! Хотелось сказать ему: "Ну тебя, батянька. У меня уроков вагон".

Как потом Лида радовалась, что не сказала ему этого. Плакала, думая о нём, и радовалась, что хотя бы здесь хватило ума не отказать.

Но сейчас она ни о чём, конечно, не догадывалась. Просто взяла коробку: "Странный какой-то он". Но когда батянька с удовольствием перемешал фишки, ловко, одной рукой, поднял свои семь штук и потом хряпнул об стол дупель один-один, Лида успокоилась.

– Конечно, – сказала она, – фишки-то небось сам метил!

Это была обычная доминошная "подначка", без которой вообще нет игры. Бывший Булка ответил ей в тон:

– Что нам метить? Мы без метки насквозь видим. Глаз – рентген!