Бывший Булка и его дочь

На самом деле он зря старался. Это был неэффектный трюк. Его мог понять лишь единственный зритель – тот, что был на заднем сиденье.

Во дворе Булка слез с мотоцикла… Грибачевский явно ждал от него каких-то слов. Булка молчал.

"Хочешь ещё прокатиться, Пирог?.. Чего же ты, забоялся?"

Именно из-за того, что он как раз "забоялся", Булка не мог ничего сказать. Надо было трясти Грибу и орать:

"Дурак! Ты что делаешь! Ты же грохнешься, как цуцик!.."

Но ведь это уже были слова не того Булки-семиклассника, а нынешнего взрослого Бывшего Булки, у которого у самого дочь учится в шестом.

Единственно, на что у него достало тогда мужества, – не хвалить Грибачевского. А были ребята, которые хвалили его. Но как знал Бывший Булка, никто не катался с Грибой дважды.

Кончался апрель. Уже на недели, на дни шёл счёт тому времени, когда школа последний раз выдохнет учеников своих на вольную волю, и они разлетятся, разъедутся по лагерям, по дачам, по заветным деревням.

Лёня Грибачевский погиб в самом зените своей страшной славы. Говорят, хотел прикурить на ходу, чиркнул одну спичку, вторую, третью. А прикуривать он, конечно, не умел. Да и кто сумеет прикурить на несущемся сквозь ветер мотоцикле!..

Переднее колесо соскочило с асфальтовой льдины, руль стал поперёк… Минут через десять примчалась "скорая". Но Лёню Грибачевского повезли уже не в больницу, а прямо в морг. По крайней мере так говорили потом ребята.

Сейчас, вспоминая всё это, он лежал в предутренней ночи, в тишине своей уютной квартиры, честно полученной за хорошую работу. То, что случилось с Лёней, случилось очень давно. Чуть не целая жизнь с тех пор прошла. Двадцать пять лет!

Да, верно. Двадцать пять. И сейчас он подумал вдруг, что совсем забыл Лёнькино лицо.

Чёрные волосы… Глаза… Он ещё некоторое время пытался вспомнить Лёню, потом понял, что это ему не удастся.

И тётю Соню он с тех пор не видел, и этого Лёву. Когда в конце июня он вернулся в Москву на короткие деньки лагерного пересменка, их во дворе уже не было: поменяли комнату и пропали…

Он и Лёву этого не помнил. Хотя когда-то восхищался им, следил за ним издали, не решаясь подойти. А теперь осталась в памяти совсем бледная картинка. Стоит этот Лёва, прыщавый дылда, во рту окурок "Беломора". Он что-то изрекает самоуверенное, смеётся беззвучно, словно охрип (Булка копировал этот смех), и плюётся сквозь зубы на тротуар. Тогда была такая, знаете ли, придурковатая мода – плеваться сквозь зубы. Причём не только среди мальчишек, но даже и среди взрослых ребят.

И тут понял Бывший Булка, что все эти годы он очень не любил Лёнькиного старшего брата. Хотя и редко вроде бы вспоминал, но где-то там в душе, в глубине, сильно не любил. Потому что он считал Лёву виноватым в Лёнькиной смерти. Но сейчас, глядя на заходящую луну и как бы не видя её, Бывший Булка подумал: а так ли был виноват этот глупый дылдяй? Ну, допустим, мотоцикл… Что ж, нельзя мотоцикла купить, если у тебя младший братишка растёт бедовым? Курить нельзя, потому что – а вдруг он заразится? Да нет, конечно. И покупают, и курят. И никто об этом, в общем-то, не думает.

А как же тогда? Кто виноват? Сам Лёня?.. Вроде мал ещё был нести ответственность за свою судьбу.

Луна уже потонула за чёрными горами стоящих вдали домов. На время опять стало темно. Потом январскую мглу за окном чуть заметно разбавила серая водичка рассвета. Стали вытаивать деревья с чёрными комками неподвижных ворон.

И тут подумал Бывший Булка о том, как это странно устроено в жизни. Двенадцатилетний человек может решить одним поступком, чуть ли не одним движением, всю свою жизнь. Например, как Лёня Грибачевский.

Испокон веку считается: взрослые отвечают за ребят. Но оказывается, и ребята отвечают за взрослых – вернее, за тех людей, которыми они станут лет через двадцать…

Или не станут…

Ему вдруг сделалось страшно. Он подумал, что и Лида, может быть, сейчас как-то решает свою судьбу. Или уже решила…

Нет, быть не может!

Он быстро поднялся, сразу попал ногами в тапочки, но не стал надевать их, чтобы не шлёпать задниками по гладкому паркету. Тихо пошёл на цыпочках, босиком.

В темноте прихожей нашарил холодную ручку, открыл Лидину дверь, остановился на пороге… Его поразил удивительно лёгкий воздух в её комнате.

Лида спала тихо-тихо. И именно так, как он когда-то учил её: на правом боку, левая рука под подушкой ("чтоб мягче"), правая, ладошкой кверху, поперёк кровати ("чтоб на неё сны опускались, поняла, Лидочек?.."). Сейчас эта правая рука чуть свешивалась через край кровати.

Отцу очень захотелось поправить её, эту родную ладошку. И он даже сделал такое движение, даже почти дотронулся… И не стал, побоялся разбудить свою Лиду.

И опять он подумал, какой удивительно лёгкий здесь воздух. И стало спокойно.

Он вернулся к себе в комнату, лёг – левую руку под подушку, правую поперёк кровати. Посмотрел на правую свою ладонь, широкую, мозолистую от работы, с толстыми пальцами, вспомнил Лидкину… Елки же палки!