Бывший сын

— Ты как больше хочешь, любимый? Мне пересказывать события матча, или все-таки будем слушать комментаторов? Хотя какой смысл их слушать? Они же теперь не футбол комментируют, а языком чешут. У них теперь мода такая. Они, видите ли, думают, будто что-то очень интересное рассказывают. Вот их бы отправить вести репортаж на радио, я бы на них посмотрела! Но им же всем все равно. Они все считают, что у них отличное чувство юмора. Что им на роду написано не футбол комментировать, а шутки о спортсменах выдавать. Вот я когда смотрю матч, мне лично совсем не понятно, кто кому пас отдал, кто кого обыграл, кто по какой схеме играет… Сидят себе, обсуждают истории какие-то, а в это время уже четыре атаки прошло… один-ноль, кстати, уже…

Бабушка не поворачивала экран к Циску — телевизор стоял слишком близко. Она боялась, что это может навредить внуку. «Он и так у меня настрадался, не хватало еще, чтобы из-за меня он испортил себе зрение».

Иногда приходил Стасик, последний из друзей. Стасик плохо шел на контакт, почти не умел знакомиться и поддерживать отношения с новыми людьми. Одноклассники разъехались, и Стасик Круковский остался один. Время от времени он перекидывался шутками с коллегами по президентскому оркестру, но этим все и ограничивалось. Если у Стасика и был настоящий друг, то другом этим был Франциск.

— Знаешь, о чем я по-настоящему жалею? О том, что мы не записывали на диктофон наши разговоры в столовой. Очень же было круто! Наши обеды — это вообще что-то очень смешное было! Сколько мы ржали, а? Дураки мы! Надо было записывать на диктофон! Мы столько всего смешного наговорили за прошлый год. Мне кажется, по радио можно было бы вести прямые трансляции с наших обедов. Вся страна, кроме преподов, конечно, держалась бы за животы. А помнишь, как мы аплодировали, когда кто-нибудь разбивал тарелку или стакан? Вся столовая хлопала. Мне кажется это очень круто, когда есть такая традиция. Это как в иностранных фильмах. У нас ведь даже малые хлопают, когда кто-нибудь тарелку бьет. Да уж, клево было, ничего не скажешь. Кстати, знаешь, я должен тебе кое в чем признаться. Да… я давно хотел, но все как-то не получалось… В общем, помнишь, когда была наша смена по столовке, когда мы дежурили, в общем, когда я уже начал убирать стол, а ты, козел, еще допивал компот и все тормозил, а я все подгонял тебя, а ты все не торопился назло мне, и вот когда ты отвернулся — я выжал тебе грязную тряпку в стакан. И ты все выпил. Да… Я перед этим четыре стола ей протер… Ну ты, козел, никак не хотел торопиться! Ты уж не держи на меня зла, хорошо? К тебе, кстати, кто-нибудь еще приходит?

Нет. Друзья не приходили. Одни забывали, других увозили родители. За границу. Навсегда. Мама Франциска любила повторять, что в мире осталось всего два кочующих народа: «Цыгане и мы. Мы географическое понятие, а не нация!». Пока мама острила, соседи покидали двор. На машине скорой помощи. Так было дешевле. Грузоперевозки стоили дорого. «Рафик» набивали вещами и пожеланиями. Женщины плакали, мужчины утрамбовывали чемоданы. Дети смеялись. Водитель включал сирену, и еще одна семья пропадала в арке. Стасик прощался и уходил.

Бабушка открывала окно, и палату заполнял свежий воздух. Воздух города, который впал в кому немногим раньше Циска. Воздух города, единственной настоящей достопримечательностью которого было небо совершенно особенного цвета, цвета, который когда-то воспел великий еврейский художник. На мгновенье забыв обо всем, бабушка засматривалась на это небо. Машинально включив магнитофон, бабушка продолжала смотреть в окно, и известный музыкант пел Франциску:

Пpыдyмай сабе свой сьвет
Пpыдyмай сабе сьвятло
Пpыдyмай свой дождж i сьнег
Пpыдyмай yсiм на злосьць…
Прыдумай сабе жыцьцё
Прыдумай паўсюль усё
Няхай гэта ўсё жыве
Прыдумай сабе сябе…
Быць можа гэта табе дапаможа
Быць можа
Дай Божа…

* * *