Бывших не бывает

– Раз, два, три, – считал глотки Бурей, – шесть, семь. Хорош! Смотри не блевани только! На, запей.

Вот теперь была яблоневка.

Полеченного, накормленного и слегка пьяного священника укутали в два тулупа, поудобнее устроили натруженную культю, а Бурей напоследок присел на корточки рядом с пациентом.

– Сейчас тут нодью[151] разложат, – обозный старшина ткнул пальцем в два уложенных друг на друга бревна. – Как огонь уйдет, сам не дёргайся – буди Харитошу. Он тебя за огнём перетащит. По нужде тоже его тормоши. Понял?

– Спаси тебя Бог, добрый христианин, – искренне и смущённо поблагодарил священник. – Я понял тебя. Прости, что доставил тебе и твоим людям столько хлопот.

Если допустить невероятное – что Бурей может смущаться, то он смутился.

– Не на чем! – Обозный старшина скорчил зверскую рожу. – Дрыхни давай! Завтра чтобы мне козликом скакал!

Отец Меркурий хотел что-то сказать, но сон взял своё.

* * *

Проснулся священник от причин вполне естественных. Хорошо, что предусмотрительный Бурей оставил Харитошу в помощь отцу Меркурию, чтобы тот не трудил намятую за день культю. Словом, справились.

От нодьи шло ровное тепло, мохнатые тулупы перекрыли холоду все пути – спи, человече, набирайся сил – день завтра будет не легче. Однако отставному хилиарху, несмотря на зверскую усталость, не спалось. Есть у походного сна такое странное свойство: еле дотащишь ноги до ночлега, через силу поставишь лагерь, сготовишь и проглотишь немудрёное походное варево, доберёшься до своей лежанки, и тут тебя по темечку мягкой дубиной тюк… И тишина…

Это первый сон, и валит он человека быстро. Но ежели проснулся ты, не важно отчего, то вот так сразу уснуть не получится: то мышцы перетруженные болят, то камень или шишка в бок впивается, то комары пищат премерзостно, то ещё чего-нибудь. Не спешит второй сон овладеть человеком и долго держит его на тонкой границе между сном и явью…

Вот и отец Меркурий пребывал в такой сладостной дрёме, когда вроде и спишь и не спишь, и всё слышишь. А послушать было чего. Ночью мороз начал жать, и оттого стража и костровые менялись часто. А человек такая скотина, что вроде и не надо, а всё равно словом перекинется. Да ещё мороз подслушивать помогает. Есть у морозной ночи такое свойство: ближних слыхать хорошо, а дальних ещё лучше.

– Ты, Лаврух, не боись, – донеслось до священника на пределе слышимости, – выручим Михайлу. Не таков Фролухин сын и твой племяш, чтобы задарма пропасть. Отобъются, если дуром не подставятся. А они не подставятся – нюхнули уже войны-то. И Егорка с ними, да не один, а с десятком, а они мастаки хитровывернуто воевать. Это в поле десяток на десяток мы их стопчем, а в селе али в лесу – ну его к бесу.

– Так-то оно так, – отец Меркурий узнал голос Лавра, – да всё одно душа болит. Если в крепком месте – отобьются, а если на голом подловили? Ладно, спать давай, нам ещё под утро на стражу.

– Давай…

Священник впал в странное состояние раздвоённого сознания: одна его часть крепко спала, иногда постанывая во сне от переутомления, а другая всё слышала, всё подмечала и анализировала подмеченное холодно и отстранённо.

«Итак, десяток декарха Глеба верит в счастливую звезду поднадзорного. И выручать его идёт на полном серьёзе и с надеждой выручить. Для них это семейное дело и долг чести – спасти сына бывшего командира, погибшего в бою, и племянника сослуживца. Да большинство из них, надо думать, качало Михаила на ноге и играло с ним в «козу», когда наш юный кентарх был ещё младенцем. И это хорошо. Кстати, в боевых качествах роариев Михаила они не сомневаются – ратник не просто утешал Лавра, а верил в собственные слова.

Чу! Что там ещё?»

– Доскакался, соколик, – в голосе говорившего слышалась злая усмешка. – Ну так сколько верёвочке ни виться, а конец всё одно будет.

– И то на пользу, – священник узнал голос десятника Фомы. – Выручить воеводского внучка, само собой, попытаемся – говно, да своё, родное. Только пока до нас весть шла, да пока мы туда дойдём – это дня четыре пройдёт, как его убивать собрались. Он, не отнять, сопляк везучий, но за четыре дня даже эти неумехи заболотные сотней два десятка сопляков на ремни порежут. И я си-и-ильно удивлюсь, ежели так не будет…

– Верно говоришь, десятник, – тихо и солидно вклинился третий голос. – Миньку, конечно, жалко. Малость. Но за него разочтёмся – сделаем землю за Болотом пусту. Заболотные нам не ровня, да и сопляки сколько-то их побьют, а остальных раздавим. И вот тогда…