Cага о Бельфлёрах

— А их дети, их малютки…

— Мертвы.

— Но значит, Бога и правда нет! — резко крикнул Иедидия. — И никому не удастся обмануть меня. Я знаю то, что знаю.

— Ты знаешь только то, что знаешь ты.

— Но они и впрямь мертвы? И Харлан тоже?

— Харлан тоже.

— Харлан пришел, чтобы отомстить, и…

— Убил четверых из пяти убийц. Убил негодяев, которые желали извести род Бельфлёров.

— Извести! — прошептал Иедидия.

— Именно. Отвратительное слово, верно?

— И выжила только Джермейн?

— Только она. И ты.

— Только Джермейн, — прошептал Иедидия. И снова увидел румяное ее личико шестнадцатилетней девочки, и блестящие карие глаза, и родинку — кажется, под левым? — да, под левым глазом. — Только Джермейн. И я.

Индеец выпрямился; теперь он возвышался над Иедидией, который от слабости не имел сил встать. Он в третий раз протянул Иедидии перчатку, и теперь тот, словно на ощупь, не вполне осознавая, что делает, взял ее.

— Только Джермейн, — повторял он, растерянно глядя на перчатку. — И я.

Как ясно виделось ему прелестное девичье лицо, смуглое, словно светящееся, и ее прекрасные глаза! Словно и не было этих двадцати лет — он не мог отсутствовать двадцать лет. Иедидия посмотрел на молодого-незнакомца с резкими индейскими чертами, гладкими светлыми волосами, что падали ему на плечи, и странным, всезнающим взглядом, который в другое время пробудил бы в нем дикую ярость (потому что он бы сразу смекнул, что это демон или, в лучшем случае, лукавый горный дух) и даже склонил к насилию; но сейчас, этим утром, он не знал, просто ничего не знал, и ему хотелось плакать навзрыд от сознания своего невежества.

— Что ж — она ждет тебя. Там, внизу. И те, другие — убийцы, — они тоже ждут, — промолвил юноша.

И он повернулся, чтобы уйти.

Иедидия с трудом, тяжело дыша, поднялся на ноги.

— Но я не верю в кровную месть…

— Хорошо, — с раздражением сказал юноша. — Но хотя бы в брак ты веришь? В детей? В кровь Бельфлёров?

Он отступал назад. В лице его больше не было жалости; Иедидии казалось, что теперь оно выражает гнев, изумление и гнев. Но все же он уходил, собирался покинуть его, а Иедидия был слишком слаб, чтобы пойти за ним.

— Я… я… Я не знаю, во что я верю, — всхлипывая, бормотал он. — Я хотел всего лишь счастья… Одиночества… Сохранить душу в чистоте…

Юноша махнул рукой: мол, ладно — то ли с досадой, то ли с отвращением, Иедидия понять не смог. Он снова плюхнулся на зад, в голове у него звенело, перед глазами плясали пятна, словно он получил солнечный удар и вот-вот лишится сознания. Но ведь он не так долго работал на солнце, он был уверен, что не работал сегодня дольше чем час-другой…

Когда в прошлом году Иедидия освободился от веры в Бога, его вера в духов и демонов тоже испарилась, и с тех пор он больше не опасался посетителей; как ни удивительно, случалось даже, что Иедидия приглашал гостей к себе в хижину. Но теперь, пряча пылающее лицо в ладонях, он думал, что, наверное, это была ошибка: вот этот дерзкий пришелец, к примеру, принес такие горькие вести…

— Я не знаю, — шептал он. — Не знаю, во что я верю… Я хотел лишь одиночества. Я…

Девичье лицо снова возникло перед его взором, он увидел ее застенчивую улыбку; она прижимала к груди младенца, она кормила его — какой же он маленький, должно быть, и месяца нет! Иедидия глядел на них в изумлении. Чей это младенец? Не может быть, чтобы минуло двадцать лет — полукровка, должно быть, что-то напутал, ошибся в подсчетах. Иедидия не мог находиться вдали от Джермейн двадцать лет.

Индеец ушел. Иедидия снова остался один на небольшой поляне, сидя на влажной земле посреди пней и подлеска. Было неразумно вот так сидеть сиднем, но он слишком ослаб и был слишком ошарашен, чтобы устоять на ногах. Но что он такое держит, крепко сжимая в дрожащих пальцах? Да это господская перчатка прекрасной выделки, совершенно непрактичного лимонно-желтого цвета, сшитая из узорчатой замши, но теперь совсем перепачканная. И она обладала неоспоримой реальностью, не меньшей, чем Маунт-Блан.

Его отец — мертв?

И брат, и племянники с племянницей?

И его ждет Джермейн?

И бремя мести?

— Я не знаю, во что мне верить! — громко прокричал Иедидия, сжимая перчатку в руке.