Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

Среда, 14 февраля. Пришел повидаться с малышом Д. Поднялся по старой скользкой лестнице. Позвонил в дверь. Мне открыла Элизабет, она сказала, что у А. дела идут не блестяще. Я зашел в гостиную и расцеловал малыша Д.: он прекрасно загорел и теперь занимался тем, что привязывал веревочками все кресла к столу, к консоли, к пианино, а пюпитры к стульям. Я прошел в комнату А. Он лежал на кровати. При виде меня он встал на колени прямо на одеяле и простер ко мне руки; лицо его было искажено ужасом.

— Тебе не следовало приходить, — сказал он. — Я все равно не могу говорить.

И тут же посыпались традиционные жалобы: неотступная лихорадка, стеснение в горле, внутреннее жжение от страха, взъерошенные брови, мучительные колики, дрожь в конечностях, жуткое сердцебиение, острая боль в затылке, головокружения, бессонница, уверенность, что впереди только беда, что все кончено, и, наконец, окончательная потеря вкуса…

— Это нервное, — твердил он, — я знаю, что это чисто нервное, но мне плохо!

Я присел к нему на кровать, начал шутить, насмехаться над Йерром. Внезапно он прервал меня; его несчастные, мокрые глаза молили о жалости.

— Я боюсь! — пробормотал он.

— Ты принимал сегодня лекарства?

— Да.

— И они не помогли?

— Нет.

— Но чего же ты боишься?

— Ничего. Ничего. Я просто больше не могу. Мне страшно. Мне страшно! Я безумно хочу умереть. Мне никогда от этого не избавиться…

— Перестань, прошу тебя. Ты влип, так ведь? Ты погорел,так ведь? Ты погиб,так ведь? Ты конченый человек,так ведь?

— Да.

Он даже не улыбнулся. Потом, помолчав, спросил:

— Ты не знаешь средства прогнать…

— Страх? Время?

— Да.

— Есть такие хитрые заклятия. Древняя традиция заклятий…

Я попрощался с ним около семи часов. Малыш Д. поджидал меня в передней, украшенный сверху донизу английскими булавками, с которых свисали десятки медалей, орденов, пестрых бумажных ленточек и всяких лоскутков. Гордый, как павлин или Артабан у ног Клеопатры. Надменный, как академик или национальный гвардеец. Эдакий крутой малый.

Четверг, 15 февраля. Возвращаясь домой, встретил Йерра.

Йерр сказал о Флоранс, что она «гниет в собственном дерьме».

Что она отъявленная шлюха. Что она из тех баб, которые должны за честь почитать, когда их трахают собственные мужья.

Пятница. Позвонил Т. Э. Уинслидейл. Фортепиано настроено. Он ждет нас в понедельник.

Все уже оповещены.

Суббота, 17 февраля. Зашел повидаться с А. И снова он отказался идти к Уинслидейлу. А. сказал мне: «Это полный крах». Я с легким злорадством заключил, что ему полегчало, раз он старается связно выражать свои мысли. Нет, он обязательно должен туда пойти. Он нужен нам, чтобы навести порядок в квартетах, сыграть постлондонские трио, разучить особенно трудные пассажи. Необходимо, чтобы он всем этим руководил. Элизабет пришла мне на помощь, начала его упрекать.

Тогда он сказал, что придет.

Потом опять пустился в долгие нудные рассуждения <…>:

— На месте каждой вещи разверзается бездонная пустота… Можно обойтись без всего… Неодолимая усталость, пронизанная мыслью о смерти, стремящаяся к смерти, к состоянию смерти… Быть мертвым… Откуда ждать спасения? Какой пластырь, какой бальзам, какой пепел может нам помочь?.. То, что нас сломило, было ничем… Одновременно бессмысленным и ничем… Я ищу хоть что-нибудь, за что можно уцепиться…

Washington's Birthday[43].

Зашел вместе с Мартой на улицу Бак. А. был готов и выглядел относительно хорошо. Элизабет никак не могла решить, что ей надеть, колебалась между двумя платьями. Вышла к нам в синем платье, делавшем ее очень солидной. Сказала, что не хочет походить на молодую девушку.Пришлось мне дать клятву, что темно-синий как раз годится — в нем никто не примет ее за школьницу.

Мы явились к Уинслидейлу одними из первых. Коэн уже был там. Томас и Рекруа пришли вместе. Карл привез Йерра и Глэдис. Мы поспешили сесть за стол.

Марта рассказала, что никогда еще не видела Поля таким счастливым: любовь повергла его в настоящий экстаз. Йерр пришел в негодование. Объявил, что нужно опасаться любви, счастья, всех этих слов, которые грешат чрезмерной растяжимостью.К нему присоединился Рекруа. Сказал, что слова, претендующие на чистый смысл, напоминают маяки-убийцы. И начал описывать эти огни, которые жители прибрежных селений в старину зажигали у моря, вблизи от опасных прибрежных рифов, по ночам, когда штормило или бушевала гроза, чтобы они сбивали с пути моряков, принимавших их за обычные маяки.

— Но зачем же ставить любовь на одну доску с кораблекрушением? — спросила Элизабет. — И зачем так упорно причислять ее к гибельным и постыдным чувствам?

О, я далеко не первый, кто прибег к сравнениям, — возразил Йерр, — и не мне, с моей седой головой, вменять в вину эту «убийственную грозу»! Но, по правде говоря, я нахожу их не такими уж глупыми, с их помощью нетрудно описывать страхи, бури и тревоги, свойственные любви.