Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

—  Что-нибудь… хоть что-нибудь,что помогло бы разорвать путы, держащие меня в плену… Но у меня внутри ничего не осталось! Ничего и никого! Нет даже этого гипотетического пленника!..

— Уловки… ухищрения, способные обеспечить переход… Торжественные церемонии, песнопения, молитвы, подарки, наряды, путешествия…

— Скромная церемония первого причастия, обмен кольцами, реликвии, талисманы… Которые избавили бы от кошмарного сознания невозможности возврата. От невыносимого ощущения, что ты выпотрошен!

Система хитростей и приманок, чтобы укротитьхудшее, заклястьего, упрятать подальше…

— Любые средства, любые подходящие ресурсы, пусть даже липовые. В борьбе с такой пыткойвсе средства хороши.

— Увертки. Хитросплетения. Подмены. Отвлекающие маневры. Потребности. Вкус. Жажда, требующая утоления. Желания, требующие осуществления!..

Он сказал, что боится жужжания ос. Что его страшит приближение грозы. Что ему невыносимо одурманивающее дыхание смерти.

Четверг, 19-го. Ужин с Р. Он сообщил мне, что Глэдис беременна.

Увы, с возрастом Йерр становится утомительным, не правда ли? А иногда совершенно невыносимым. Хорошо бы поставить его на место.И как только Глэдис его терпит?! Он же нам все уши прожужжал своими грамматическими и лексическими нотациями!

Потом он сказал, что закончил подготовку своего курса лекций. Похвастался, что сделал это на целых две неделираньше срока. Обещал зайти за мной в субботу, как мы условились.

20 октября. Улица Бак. Состоялся долгий и совершенно бесплодный разговор.

— Иллюзия возможной радости, когда ты ее не ощутил, — сказал он, — как же она мучительна!

— И как придать смысл, — рискнул я добавить, — жизни или какому-то чувству, которое испытывает человек, или даже тем, кто умирает, — неужто это их защитит? Эти страшные семена прорастают из утраченных иллюзий. Это ужас.

Мы помолчали. Потом он тихо промолвил:

— И верно. Ведь и Адольф Гитлер говорил о смыслеземли…

— На самом деле, — продолжал я, — если мы настолько боимся всего, находясь в состоянии тревоги, вполне возможно, что этот клубок змей уже пугал нас в прошлом, хотя бы немного. Так не лучше ли признать это и перестать предвосхищать всем своим существом приход воспоминания, которое не умеет возвращаться? Тогда то, на что мы уповаем, не сможет ни застать нас врасплох, ни сделать счастливыми. А то, чего мы страшимся, не преисполнит нас страхом. И тогда мы сможем просто забыть о том, чего ожидаем. И, сделав это, сможем позволить застать себя врасплох…

Но тут я окончательно запутался в собственных рассуждениях. <…>

Суббота, 21 октября. Заходил Р. Я открыл бутылку белого вина. Мы почти не говорили. Он только заметил, что пасмурная погода уже гнетет его. Что он уповает только на деревню. На зеленый луг, на солнце.

Veterans Day[5]. Марта посадила А. и Элизабет в свою машину. Мы с Рекруа пошли на Нельскую улицу к Йерру, который постановил, что погода хорошая и, стало быть, нужно идти на Марсово поле пешком. Глэдис, с бледным до прозрачности лицом, борясь с приступами тошноты, сообщила нам, что беременна (мы ее поздравили) и что она предпочитает машине пешую ходьбу.

Мы подоспели на авеню Ла Бурдонне только к часу дня. Уэнслидейл сердито упрекнул нас в опоздании: когда он сам пришел сюда, Марта не нашла ничего лучик то, как заговорить с А. о психоанализе, и он тотчас же вспылил.

— Нет такого поведения, которое обусловлено волей человека, — это так же бессмысленно, как следствие, предваряющее причину! — кричал он с пеной у рта. — Так могут рассуждать только попы, психологи, кретины, полицейские или романисты…

Дискуссия грозила затянуться до бесконечности.

— Поймите: все, что доискивается до причин, до целей, оправданий, мотивов, объяснений, кажется мне абсолютно неспособным спасти вас от того, что их не имеет. Вы можете сколько угодно накладывать любой порядок на тот безнадежный хаос, в котором я пребываю, — этим вы только отдалите то, чем я являюсь, то, что лишено основания. Совершая это, вы всего лишь врачуете своими смехотворными, бесполезными ядами ваши собственные фантазии, но никак не отсутствие моих. Я, конечно, бессилен помешать вам обсуждать мое молчание, но я выше этого и уверен, что все ваши боязливые подходцыне сделают его ни более понятным, ни более красноречивым…

— Может, здесь уместнее было бы слово разговоры? — подсказал Йерр.

— Жалкие ухищрения вашей римской риторики! — отрезал А. в новом приступе гнева. — На мой взгляд, слово должно звучать предельно жестко. И не скрывать под пестрым покровом жестокость и грязь, которые в нем таятся. Никакие толкования на свете — никакие речи или цивилизации — никогда не могли даже приближенно выразить смысл явлений. На это способны лишь рассудочные существа.

— А разве такие не существовали? — спросил Р.