CAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Приятно писать изъ вагона. Неприятно будетъ наборщику расшифровывать каракули, но писать изъ вагона приятно. Это у моего поколъния въ крови. Когда я былъ молодъ, имелась на свете цълая группа людей, которые жили больше на желъзной дорогв, чъмъ дома; или, точнее, дома у нихъ в то это время совсъмъ не было, такъ что надо сказать: жили больше на желъзной дорогв, чъмъ по гостиницамъ. Эти люди отличались поразительной подвижностью, сравнительно съ которой даже профессиональная быстрота коммивояжера – ничто, впору черепахе. Ибо коммивояжеръ развозить товаръ материальный, и даже если товаръ этотъ – галстухи веселенькихъ цвътовъ, или флаконы съ духами, это все же материальный товаръ, вещь громоздкая, косная, требующая времени, присъста. Люди, о которыхъ я говорю, развозили товаръ неосязаемый. Достаточно было часа въ перерыв-в между поъздомъ и поъздомъ, чтобы [пустить] этотъ товаръ въ обращение, не заботясь о дальнъйшемъ – ужъ онъ самъ собою покатится дальше и попадетъ во всъ тъ руки, гдъ его ждутъ и хотятъ. Отсюда развилась та невероятная подвижность. Для людей этого типа не существовало множества понятий: что такое «далеко»? что такое «усталъ»? что значить «не по пути»? Одинъ изъ нихъ ъхалъ со мною изъ Петербурга въ Баку. На ст. Минеральный Вода ему подали телеграмму: покончивъ Баку, немедленно Житомиръ. Онъ прочелъ, зъвнулъ и телеграфировалъ «хорошо». Другой однажды написалъ мнъ изъ Харькова, прося телеграфировать ему въ Унгени, застанетъ ли онъ меня во вторникъ на будущей неделъ въ Двинскъ. Трети съ гордостью говорилъ, что въ Вильне есть гостиница, гдъ онъ уже сорокъ два раза останавливался, а въ Гродне – тридцать семь. Четвертый, уже значительно позже, когда все измънилось, повстръчался мнъ гдъ-то въ провинции, въ театръ; я спросилъ: давно ли здъсь? что поделываете? – и онъ отвътилъ мнъ важно:

– О, у меня теперь есть паспортъ, зимнее пальто и меблированная комната. – И въ этомъ отвътъ звучало многое: уважение къ самому себъ, вмъстъ съ тъмъ непривычка сознавать себя до такой степени осъдлымъ, и доля грусти по кочевомъ периоде историй.

Въ тъ времена нижеподписавцийся близко жилъ съ людьми этого типа и часто дълилъ ихъ образъ жизни. Тогда мелькали и предо мной всъ эти Вильны, Полтавы, Баку, сливаясь въ одну пеструю ленту. Въроятно, это изъ техъ временъ я вынесъ непобъдимую любовь къ кинематографу. А еще вынесъ изъ тъхъ временъ любовь къ одному – но только къ одному – виду музыки, виду отверженному, непризнанному, нигдъ въ консерваторияхъ не изучаемому. Это – музыка поъзда, грохотъ колесъ, особенно по ночамъ, когда слышишь его сквозь свою дремоту и сквозь храпъ, чавканье, почесываше трехъ сосъдей въ твоемъ купэ, и можешь разобрать въ немъ что угодно – угрозу, ласку, хохотъ, пъсню, вой вътра, звонъ сабель, топотъ казачьей сотни по мостовой, улюлюканье пьяной толпы, стръльбу пачками, апплодисменты на митингъ, ропотъ вечерняго моря… что угодно. Есть ли на свъте еще инструментъ, на которомъ можно было бы все это передать такъ обаятельно? Сомнъваюсь.

Правда, хорошъ и другой родъ музыки, тоже изгнанный изъ программы консерваторий. Эту музыку воспълъ когда то Диккенсъ, и я не буду съ нимъ соперничать. Это – пъсенка чайника или самовара. Она тоже прекрасна, но она – антиподъ музыкъ несущагося поъзда. Это гимны двухъ враждующихъ державъ. Пъсня колесъ говорить о бурлящей путаницъ мирового обмъна, о нервной неугомонности безпокойнаго, непосъдливаго, через-чуръ умнаго въка. Пъсня чайника мурлычетъ про уютъ теплаго угла, про довольство малымъ, про безсмысленную суетность всего того, что кипитъ и клокочетъ по ту сторону родного порога. Пъсня колесъ похожа на марсельезу. Пъсня самовара?… странно, именно въ русской поэзии она, кажется, не нашла своего певца. Но есть сонетъ у француза Soulагу, который, въроятно, никогда не видалъ самовара, но понялъ его пъсенку. Это одно изъ лучшихъ стихотворений французской антологии; правда, въ немъ нетъ ни слова о самоваръ, ни о чайникъ, но настроена именно такое; "Si j'avais un argent de sо1… Я ничего не хочу, кромъ клочка земли. Чтобы отмерить его, я скажу моей милой: стань, дитя, передъ солнцемъ въ ту минуту, когда оно подымается. Куда упадетъ твоя тънь, тамъ я проведу грань моего мира. Все остальное – недостижимость". (Aussi loin que ton ombre ira sur le gaon. Aussi ioin je m'en vais borner mon horizon. Тоut bonheur que la main n'atteint pas n'est qu'un reve).

Надъ грохотомъ поезда встаетъ густой, сърый дымъ и чадомъ заволакиваетъ землю, и не видно, что тамъ творится и кто кого побъждаетъ. Надъ пъсенкой чайника, дрожа, колеблется прозрачный, нужный паръ, смягчая ръзыя краски, острые углы, и сквозь эту вуаль все кажется почти красивымъ – старый буфетъ, глупые обои, олеография отъ «Нивы» и портреты захолустныхъ тетокъ… Что лучше? Не знаю.