CAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Не скажу, чтобы все это было всегда удобно. Недалеко отъ насъ жила беженская семья, мужъ съ женой, люди молодые и интеллигентные. Какъ-то весною должна была къ нимъ прибыть на жительство барышня, кузина жены; но женъ пришлось уехать по деламъ еще до приъзда барышни, такъ что она поручила мужу принять кузину и устроить въ отведенной для нея комнатъ. Привыкши къ российскимъ порядкамъ, они не расчитали эффекта, какой получится въ «картье». Эффектъ получился грустный; но не просто былъ это взрывъ мещанской добродетели, а гораздо сложнее. Картье бы и глазомъ не моргнуло, если бы къ одинокому мужчинъ приъхала невънчанная съ нимъ симпатия. Но тутъ они ръшили, что мужъ обиделъ жену – даму, которой они уже больше года продавали съестные припасы, вынимали пятна изъ пальто, кланялись на улицъ, даровали право гражданства! Оффициально, однако, никакихъ послъдствей сразу не последовало: картье затаило гнеъ и ждало возвращения оскорбленной супруги, по-видимому расчитывая, что она расправится, изломаетъ о кого слъдуетъ зонтикъ, подыметъ вопросъ о разводъ… Дама вернулась; консьержки и лавочники встретили ее, какъ родную, со сдержаннымъ, безмолвно-красноръчивымъ сочувствиемъ къ жертвъ вопиющаго надругательства. Но на слъдующй вечеръ она пошла съ кузиной и мужемъ въ кинематографъ. Этого картье не вынесъ. Поденщица подала въ отставку; консьержка стала холодна (а это въ Парижъ большая трагед!я); булочникъ, завертывая аршинную булку, смотрелъ въ сторону – короче, имъ всъмъ троимъ пришлось съъхать и поселиться за три угла дальше на западъ.

И все же… Неловко сознаться, но сознаюсь, Я всегда считалъ себя человъкомъ непреклонной самоуверенности, которому нипочемъ общественное мнъние. Но съ тъхъ поръ, какъ восчувствовалъ себя членомъ нашего картье, не могу не признать, что въ панцыръ этой неподатливости появилась трещина. Только одна, но трещина. Я… я дорожу общественнымъ мнъниемъ картье. Въ первый разъ я это замътилъ, когда колбасница мнъ сказала:

– Вы остались безъ прислуги? Скоро найдете новую. У вашего дома хорошая слава въ картье.

До того мгновения самымъ лестнымъ впечатлътемъ моей жизни былъ отзывъ одной вънской газеты о моемъ выступлении на митинге. Тамъ было сказано, что я бывший полковникъ, изъ себя высокий и стройный. Но все затмилъ этотъ комплиментъ колбасницы моему домострою, хоть я въ порядкахъ своего дома столько же повиненъ, сколько вы, семейный читатель, въ порядкахъ вашего. И открыто говорю: мнъ теперь не такъ обидно было бы провалиться на выборахъ въ совътъ Лиги наций, какъ обидно было бы упасть во мнънии картье – а я даже точно не знаю, отъ какого угла до какого мое картье простирается.

А работаютъ они, какъ изъ насъ самые работящие не умъютъ; особенно, по моему, ихъ жены. Женщинамъ вообще въ мъщанскомъ быту еще труднъе, чъмъ мужчинамъ. Въ Палестинъ арабъ ъдетъ на осликъ, а жена передъ нимъ идетъ пъшкомъ и тащитъ поклажу, и насъ это возмущаетъ; но, если вдуматься, вся жизнь такъ проклято устроена, что всюду мужчина, въ извъстномъ смыслъ, катается верхомъ, а женщина тащится пъшая и подъ вьюкомъ. Для обрисовки быта здъшнихъ моихъ сосъдокъ я просто приведу наивное слово одной изъ нихъ. Она гордо сказала: «Мужъ получилъ набавку по службъ, теперь у меня поденщица; въ два часа дня все прибрано, я сижу, какъ графиня, и штопаю чулки». А въ половинъ десятаго всъ они спятъ. Улицы полны далеко за полночь; кто ихъ заполняетъ, не знаю; но люди моего картье спятъ. Такъ и дальше пойдетъ ихъ жизнь: какъ по часамъ, или точнъе, сама, какъ часы: прадевдовские часы, безсмертной ручной выдълки, только безъ шумнаго боя и безъ крикливой кукушки. Самъ Кальвинъ, въ наивысшия мгновения того духовнаго мазохизма, съ которымъ сокрушалъ онъ иллюзию свободной воли, все же врядъ ли грезилъ о такомъ всевластии предоопредъления. Тутъ все предопредълено: сколько разъ въ году пойдутъ на правый берегъ въ театръ, и когда именно, и почемъ за мъсто; какой подарокъ сдълаютъ теткъ въ день ея серебряной свадьбы, которая будетъ черезъ два года; и чъмъ кончатъ. Кончатъ тъмъ (такъ они, по крайней мъръ, надеются), что къ средине шестого десятка, выслуживъ пенсио или продавъ лавку, переселятся за городъ, въ долину ръки Шеврезъ, гдъ давно уже на выплату куплена земля и давно уже, по кирпичу въ недълю, строится домикъ, – и тамъ, выращивая свой горошекъ, помидоры и груши, собирая медъ изъ своихъ ульевъ, тихо дождутся великаго часа, когда постучится ангелъ смерти и скажетъ: половина десятаго – пора!