Cемиотика культуры

Бывают эпохи и исторические состояния общества, когда семиотический аспект поведения делается особенно заметным, – это эпохи больших культурных переворотов («взрывов»), ситуации резких перемен и столкновения разных норм в социальной жизни. Одной из таких эпох, писал Лотман[102], была эпоха петровских реформ, после которых перед людьми господствующего класса России встал выбор между «естественным» поведением по старинке и «выученным» поведением, следующим иностранным образцам. Этот выбор соответствовал разделению общества на дворянское сословие и простонародье, которое смотрело на своих европеизированных господ как на ряженых; образовывалась словно театральная дистанция между «актерами» и «зрителями». Такая конкуренция разных моделей превращает культуру в поле знакового поведения. Анализируя его, Лотман использует литературные и театральные категории, имея в виду творческий характер многих таких парадигматических моделей: «стиль» (поведение отечественное/иностранное, служебное/домашнее), «жанр» (ритуальные и неритуальные пространства поведения), «амплуа» («богатырь», «забавник», «щеголь», «революционер»)[103], наконец, «сюжет». Последний термин обозначает не повторение одних и тех же жестов и выходок, как в случае «амплуа», а последовательность значимых поступков, устремленных к цели, может быть, даже к героической смерти; это стратегия жизненного самопостроения, создания собственной биографии, когда человек формирует свою жизнь как нарратив.

В некоторые эпохи культурной эволюции такая текстуализация реальной жизни оказывает и обратное воздействие на художественные тексты, создаваемые писателями и художниками. Так было, в частности, в эпоху русского символизма, деятели которого мыслили и описывали свою жизнь как реализацию некоего мирового Текста:

Жизненные факты, входящие в круг внимания писателя, наделяются чертами художественного текста: в них выделяются «сюжет», «действователи», «начала и концы». Так, в частности, воспринимают символисты собственную биографию…[104]

От индивидуального, «бытового» или творческого поведения обратимся вновь к поведению политическому: крупный государственный деятель, например царь-реформатор, совершает знаковые поступки, посылая окружающим некие сообщения. Это сказывается не столько в обычных ритуальных условностях, которыми окружен монарх, сколько в их нарушении, в создании нового кода коммуникации, который будет заведомо неверно понят получателем, в данном случае народом. Согласно интерпретации Бориса Успенского, пародийно-карнавальные жесты Петра I, например учреждение «Всешутейшего собора», воспринимались в народе как «антиповедение» и создавали царю репутацию Антихриста:

Поведение Петра, под некоторым углом зрения, предстает не как культурная революция, но как анти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры. Во всяком случае так могло расцениваться оно современниками, и это принципиально важно. Иначе говоря, поведение Петра, как это ни парадоксально, в большой степени не выходило за рамки традиционных представлений и норм: оно вполне укладывалось в эти рамки – но только с отрицательным знаком. Соответственно, на языке эпохи действия Петра и не могли восприниматься иным образом: в глазах современников Петр как бы публично заявлял о себе, что он – Антихрист[105].

Семиотика поведения задает возможность биографии как структурно осмысленной индивидуальной жизни. Знаковую природу имеет не только жизнеописание человека, созданное им или кем-то другим, но и сама его жизнь, в которой находят повествовательный сюжет, выставляют ее как положительный или отрицательный пример. Писаная биография как жанр представляет собой кодификацию, текстуализацию реальной жизни индивида, трактуемой как знаковое сообщение. Семиотически определен сам отбор людей, обладающих биографией. Не всякий имеет на нее право, у большинства она сводится к «анкете», к стандартным сведениям о стандартных поступках и событиях, мало отличающих данного индивида от других.