Чай со слониками

Летят журавли, летят журавли.
Далеко летят, далеко летят.

И подхватили так, что буквально через месяц эту дребедень вся страна пела. И ладно бы полгода попели и забыли, так двадцать лет уже прошло, а они все поют и поют. На каждом слете, на каждом фестивале, на каждом смотре, артисты какие-то знаменитые по телевизору исполняют к праздникам, недавно перевод слышал польский, поляки запели.

А он тогда набренчал и ушел спать в палатку, утром просыпается и будит:

– Алеша, пойдем на рыбалку, – и лыбится, светится весь, тормошит за плечо.

– Иди в жопу, – говорю, – иди в жопу, – закрыл глаза и перевернулся на другой бок.

Он даже не обиделся, взял снасти и медленно пошел к воде, к лодке, спина – во, плечи – во, и насвистывает какой-то тупой мотивчик.

Сегодня его дочка Лариска приходила. У меня же пенсия маленькая. Принесла того-сего – колбаски, сыра, рыбки, молочка, хотя знает, что мне молока нельзя, но зачем-то притащила. Оставила пятихатку. Всегда подсовывает незаметно в кошелек, чтобы не обидеть, думает, я не знаю или считать не умею.

А я сижу в кресле, на гитаре струны перебираю, фламенко звучит, у ног кот Бакстер свернулся, а из радио:

Летят журавли, летят журавли.
Далеко летят, далеко летят.

Ежик

Папа ходил и пыхтел. Молчал и пыхтел, как ежик, который нашел какой-то оранжевобокий гриб или розовоокое яблоко и теперь тащит его домой по нехоженым тропам.

Папа вообще мне звонит в день восемь раз и кричит в трубку: «Как дела?! Что делаешь?! Почему ничего не делаешь?!» – а я не знаю, что ему ответить, потому что сижу дома и жду, когда с работы вернется муж.

Муж приходит вечером, усталый и нескладный, толстый, потный и злой, долго моет руки в ванной, ворчит на детей и кота, ищет тапочки в прихожей, садится за стол, молча ест, молча читает газету, молча глазеет в телевизор, молча чистит зубы, молча ложится спать и молча занимается сексом. Получается, я день жду мужа, а он приходит с работы и молчит, как великий немой.

А папа мой звонит весь день и спрашивает, почему я ничего не делаю, а я делаю: стираю, варю, глажу, кормлю, но по специальности не работаю и кажется, что ничего не делаю.

Папа может звонить каждые десять минут и мучить меня: «Ты посмотрела “Левиафана”, как ты не смотрела “Левиафана”, это очень замечательное кино, оно возьмет первый приз в Каннах», – а мне трудно его смотреть, потому что все кругом кричат об этом кино, поэтому глядеть его нету сил.

А папа может через полчаса перезвонить и спросить: «Ну, что сделала за это время?» – а я ничего не сделала, потому что сидела у окна и наблюдала, как дворник метет улицу. Метла шуршит по асфальту, желтые листья разлетаются во все стороны и никак не хотят собираться в кучу.

А папа спрашивает: «А ты на Матиссе была? У вас в Пушкинском сейчас Матисс, его из запасников достали», – я кидаю трубку, а папа звонит и звонит, и я в конце концов не выдерживаю и отвечаю на звонок, чтобы услышать его: «Что делаешь?»

Папа сидит на пенсии, у него большой тенистый сад и огромный бревенчатый дом, пятнадцать соток ухоженной плодородной земли. Он встает ранним утром и начинает обход – все ли работает, как надо.

А сегодня он подумал, что положил трубку, а на самом деле забыл нажать кнопку. У него старая кнопочная «Нокиа». Я сидела и слушала, как он делает свои дела и сопит как ежик.

Проверяет, как работает водяной насос, забивает гвозди, смотрит, не отвалилась ли где-нибудь плитка в туалете или ванной, идет на источник набрать ледяной ключевой воды, едет за продуктами в магазин, расплачивается в кассе и что-то мурлычет кассирше, поливает цветы из жестяной носатой лейки, дергает душистую зелень для салата, рвет настырные сорняки, подстригает газонокосилкой траву.

И это молчание или даже сопение было мне так дорого, что я еще долго не клала трубку, и все это время мне казалось, что я маленькая девочка, сижу во дворе, играю с куклами, а папа, молодой и огромный, готов схватить меня в охапку и подбросить в небо. Мне этого очень хочется, но он почему-то не делает, а только лыбится своей желтозубой улыбкой, пыхтит беломориной, елозит рубанком по янтарной сосновой доске, и белая аппетитная стружка разлетается во все стороны, как едкая снежная пыль.

На Сось!

Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашенной в оранжевый цвет, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:

– На рыбалку?

Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:

– На Сось, надо на Сось!

Сось – маленькая речушка, вытекающая из Конаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.

Я не знаю, был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.