Чай всегда в четыре

Хэм сел и сказал:

– Извините.

Улыбка у миссис Олински была неискренняя, и Хэм извинился тоже неискренне.

Остаток утра ушёл на всякие скучные формальности вроде раздачи пособий и рассадки по местам. Нас рассадили в алфавитном порядке, и Хэму Кнаппу повезло снова очутиться в конце класса, за тем самым столом, который он себе выбрал.

Надю Даймондстейн посадили через два ряда от меня и немного впереди. Мне были хорошо видны её рыжие волосы. Мы с Надей почти что родственники. Этим летом её дедушка женился на моей бабушке. В августе, когда я у них гостил, Надя гостила там же у своего папы. Мы часто вместе ходили вдоль берега. И однажды после урагана мы спасли свежевылупившихся черепашек и отвезли их далеко в океан.

Свет из окна освещал Надину сторону класса. Когда Надя поворачивала голову, её волосы вспыхивали золотом на этом утреннем свету, как тогда на берегу океана. Пряди волос окружали её лицо золотым гало. Каждый раз, когда возникал этот эффект гало, мне хотелось смотреть на неё всё время, пока он не исчезнет, но сердце всегда замирало раньше. Во время тех каникул был ещё момент, когда Надя не захотела идти по берегу вместе со своим папой и со мной и нарочно отстала. Я остановился подождать её, и, пока я ждал, она замедлила шаг и волосы перестали светиться. Я никогда не говорил Наде, как мне нравится этот ореол солнечного света в её волосах. Иногда от привычки молчать бывает очень больно.

Ноа Гершом сидел за Майклом Фролихом и перед Хэмилтоном Кнаппом. Отец Ноа – наш семейный дантист. А мама продаёт дома – в том числе много домов в Ферме, – и ещё, по причинам, о которых слишком долго рассказывать, в начале лета Ноа Гершом был шафером на свадьбе моей бабушки Дрейпер. Вообще-то это была очень смешная история, но моя мама, которая была подружкой невесты, совсем не веселилась. Она не может простить миссис Гершом, что та продаёт дома в Ферме. Я думаю, мама сменила бы семейного дантиста, если бы в Эпифании был другой такой же хороший врач. Поттеры всегда бережно относились к своей земле и своим зубам.

Джулиан Сингх сидел в правом от меня ряду, на два места дальше.

За ланчем я сел на край скамьи. Ноа устроился рядом со мной. Надя, с подносом в руках, не нашла ни одного свободного места за столами девочек и примостилась рядом с Ноа. Джулиан, который принёс еду из дома, сидел в дальнем углу совсем один. Он доел и вышел из столовой, не дождавшись звонка и не спросив разрешения. Увидев это, миссис Олински последовала за ним. Она, наверное, хотела рассказать ему о правилах, но так, чтобы не окликать и не смущать. Ей понадобилось время, чтобы проманеврировать на инвалидной коляске между столиками, так что у Джулиана была фора. Как только миссис Олински выехала за дверь, прозвенел звонок, и мы все тоже сразу вышли вслед за ней.

Войдя в класс, мы обнаружили, что кто-то стёр с доски слово «параплегик» и вместо него написал «калека». В классе не было ни души, кроме Джулиана. Он стоял лицом к доске, держа в руках тряпку. Он обернулся и испуганно вздрогнул, увидев, что в дверной проём въезжает миссис Олински, а за ней входим все мы.

Миссис Олински подъехала к нему и молча протянула руку. Он, так же молча, вручил ей тряпку. Миссис Олински повернулась к доске и медленно и тщательно стёрла слово «калека».

Вопрос заключался в том, стёр ли Джулиан этой тряпкой слово «параплегик» или собирался стереть слово «калека»? Покосившись на Хэмилтона Кнаппа, я увидел, как он с ухмылочкой переглядывается с Майклом Фролихом, – и ответ стал ясен.

Джулиан Сингх быстро приобрёл славу самого странного пассажира в школьном автобусе. Остальным хватило всего пары дней, чтобы сделать его жизнь невыносимой. Когда Джулиан пробирался в конец салона, они пытались ставить ему подножки; но, хотя казалось, что взгляд его всегда устремлён куда-то вдаль, он ухитрялся всякий раз затормозить перед выставленными в проход ногами и произнести со своим идеальным британским акцентом: «Прошу прощения. Будьте так любезны…». А потом терпеливо ждал, пока все уберут ноги. А убирать ноги им приходилось, потому что миссис Коршак не стронет автобус с места, пока все не рассядутся. Они пробовали снова и снова – и всегда с одним и тем же результатом. Всегда с одним и тем же.

Ни один нормальный человек не может ходить в коротких штанишках и при этом оставаться неизменно весёлым и жизнерадостным.

Мне было ясно как дважды два, что они будут делать дальше. И именно это они и сделали.

Дальше они устроили такую пытку: стали, как попугаи, повторять всё, что говорил Джулиан, коверкая его акцент. Поворачивались к сидящим сзади или через проход и кривлялись: «Брошу брощедия», «Будьте дак любезды». Джулиан понимал, что над ним издеваются, и ему было не всё равно – я видел, как вспыхивали его щёки. Но он ничего не говорил и старался держаться от них подальше, насколько это возможно в переполненном автобусе.