Чайка

Сумасшедшую старуху по жалобам трудящихся забирали в «психушку» еще несколько раз, и особый контроль устанавливали, но через три-четыре дня гроза пассажиров как ни в чем ни бывало снова ходила по вагону, только голос ее раз от разу звучал все крикливее, неразборчивей и как-то жальче. Слов вскоре стало не разобрать, пророчества, само собой, сделались неопасны, деньги полоумной старухе давать тоже перестали, она становилась все суше и злей, пока однажды раз и навсегда не исчезла…

Пассажиры вздохнули с облегчением. И жизнь бы заладилась и потекла бы мирно и сонно, если бы пустырь, уже со всех сторон сдавленный домами, не облюбовали крикливые вороны.

Была среди них одна, белая, скандалистка и забияка.

А в двенадцатиэтажных гнездах иное племя, тоже крикливое, тоже на двух ногах, только без перьев, усиленно готовилось к зиме. Суматошная жизнь пустыря, трудящимся, как водится, мешала.

И полетели, полетели на длинных крыльях сложноподчиненных предложений настоятельные просьбы с требованием всех и немедленно…

Навстречу просьбам еще до первого снега приехала машина с пиршественными угощениями пернатым.

Потом в числе жертв пира обнаружили несколько бездомных собак и двух домных: плачущие и негодующие хозяева четвероногих тут же, над телами любимцев, принялись сочинять реквием — коллективное письмо с жалобами, угрозами и привычной просьбой всех расстрелять. А ворон, как ни странно, среди трупов не было — снявшись, стая временно эмигрировала в лес.

Только белая ворона никуда не эмигрировала. Еще не успела уехать городская зондеркоманда, а ее пронзительные, не похожие на воронье карканье выкрики, многократно отражаясь от стен, уже пролезали сквозь подъезды, щели и перекрытия — и настигали кою у холодильника, кого в кровати, кого за дурными помыслами; скорбно и неуютно делалось сонному обывателю от птичих центурий и вновь сворачивались, подобно змеям, вдвое и вчетверо письма, и летели они…

По распоряжению властей из общества любителей природы прислали члена с берданкой или же просто берданку, а члена подобрали из местных — в общем стрельнули: заваливаясь на левое крыло, белая ворона, крича совсем уже нестерпимо, полетела в сторону домов. Смелости у члена стрелять в направлении жилья не хватило, и птица, шумно хлопая крыльями, исчезла в свистящих ветром ущельях…

20

Комната Екатерины Ивановны Чайкиной простояла опечатанной до Нового года. Потом из вздохов и стенаний супругов Докучаевых материализовалась комиссия по распечатыванию — из трех членов и местных понятых.

Печати сняли, Анри Докучаев смело шагнул в брошенное жилище.

Из жарко натопленной комнаты тянуло душновато-сладким запахом голубятни.

Взглядом расставив мебель, год уже томившуюся в темнице прихожей, Анри двинулся за шкаф.

Сделав шаг, супруг Докучаев остановился. Розовый цвет воодушевления быстро спадал с его лица. На кровати, выставив вверх сухой птичий нос, лежала пенсионерка Чайкина. Счетчик квартирного метража в глазах Докучаева, дойдя уже до отметки 20, издевательски мигнул и ухнул в обратную сторону. Анри хотел было выругаться да уйти, предоставив понятым разбираться в антиобщественных деяниях пенсионерки, но глаз его случайно остановился на не сходящей с лица старухи улыбке это при закрытых, а пожалуй, и запавших глазах. На всякий случай крякнув и не получив ответа, Анри подошел к старухе вплотную. Он вздрогнул — еще испуганно, когда из-под одеяла выскользнула первая мышь, вторую он встретил радостным глубоким вздохом, а третью так и расцеловать был готов, если бы в руки далась. «Пи-пи-пи», — запищал он в восторженном унисоне с хозяйкой щелей.

«Описывайте!» — выпрямившись, голосом пророка воззвал к комиссии