Чайка с острова Мираколо

– Искренность нельзя считать недостатком, особенно в наше время, – послышалось со стороны.

Вздрогнув от неожиданности, я оглянулась. Возле балконных дверей, выходивших на Большой канал, стоял давешний незнакомец со шрамом. В отличие от меня, он и не подумал сменить потертый черный вельвет на что-нибудь более праздничное. Его вызывающе простой камзол выглядел нелепо рядом с синими оконными драпировками, расшитыми золотом, и прочим роскошным убранством салона.

Интересно, что он вообще тут делает? И как смеет разговаривать с доном Арсаго на равных? По моим представлениям, его место было внизу, вместе со слугами.

– Надеюсь, синьорита Джулия простит моему сыну эту бестактность, вызванную лишь глубоким чувством и слишком долгим ожиданием, – отрывисто произнес граф.

Я послушно наклонила голову. Шум, доносившийся с Большого канала, накатывал волнами. Или у меня просто в ушах шумело от волнения. Дальнейший разговор проходил без моего участия. Граф настаивал на свадьбе в ближайшее воскресенье, Энрике почтительно молчал, Рикардо же оправдывался, ссылаясь на траур:

– Бедняжка Джулия так горюет по матери, что отказывается даже выходить за порог дома.

Дон Арсаго недовольно сверкнул на меня холодными глазами, похожими на бусины четок. «Черт бы побрал этих баб с их капризами!» – явственно читалось на его лице. Меня передернуло.

– Господа, прилично ли синьорите выслушивать эти споры? – вновь послышалось со стороны балкона.

– Действительно, – согласился Рикардо, изобразив на лице подлинно братскую заботу.

Бережно поддерживая меня под локоть, он проводил меня до дверей, где в ожидании застыла хмурая Ассунта. Почтительно раскланявшись со всеми, мы с ней покинули высокое собрание, а за нашей спиной снова возобновился хор голосов.

Когда мы с Ассунтой вернулись в жилые покои, служанок там уже не было. Исходящая паром бадья тоже исчезла. Потеснив меня на середину комнаты и сурово подбоченившись, донна Ассунта спросила:

– А теперь давай-ка начистоту, милочка: кто ты такая?

***

«Ну вот, началось». Я с напускным безразличием пожала плечами. Присела на сундук, отстегивая вуаль:

– Не понимаю, что вы имеете в виду, тетя. Или это весеннее солнце напекло вам голову?

Трясущийся палец, покрытый старческими коричневыми пятнами, возник вдруг у меня перед носом:

– Ты не Джулия. О нет! Та была такая же взбалмошная, как ее мать! Я-то помню, как прошла их прошлая «помолвка»! Бешеная девчонка сдернула с себя платье и орала, что Рикардо может тащить ее к графу прямо в рубашке: тому, дескать, все равно.

Мне стоило большого труда удержаться от улыбки. Да уж, узнаю Джули.

– В монастыре у меня было время подумать о многом. Я изменилась, тетя.

– Мне-то мозги не пудри! Изменилась она. Да легче Бренту заставить потечь вспять, чем обуздать такой характер, как у той проклятой девки! Это Рикардо тебя нашел? Вы сговорились? Где Джулия?

Я позволила себе повысить голос:

– Вы переходите все границы, тетя! Я больше не девочка и не намерена выслушивать этот вздор! Настоятельно прошу вас оставить меня одну! Мне нужно помолиться. Обещаю, что помолюсь и за ваш внезапно оскудевший разум.

Донна Ассунта даже задохнулась от возмущения. На ее щеках вспыхнули уродливые алые пятна, она резко развернулась и вышла, яростно стуча тростью. Я услышала, как в двери щелкнул замок. Ну и пусть, если ей так спокойнее. Мне даже лучше.

Разумеется, молиться я не собиралась, по крайней мере, в понимании Ассунты. Однако магия требует не меньшей сосредоточенности. Толкнув дверь и убедившись, что никто не следит за мной в замочную скважину, я снова присела на ларь, закрыла глаза и потянулась мыслями к Пульчино. Перед глазами постепенно возникла каменная набережная, зеленые воды лагуны и чайки, белыми лепестками кружившие над водой.

На старом языке это искусство называлось кьямата (от итал. сhiamata – зов, прим. авт.), хотя, на мой взгляд, правильнее было бы сказать «заимствование» или «связь». Сейчас уже мало кто владеет этим даром. Однако искусство кьямата до сих пор считается почетным, и многие знатные семейства продолжают посылать юных дочерей в монастыри, надеясь, что под благочестивой сенью храма дар пробудится скорее. Почему-то чаще получалось так, что этим искусством владели девушки. Мы не маннаро, меняющие облик, не безумцы, которые каждое полнолуние теряют себя, растворяясь в звериной ипостаси. Мое тело продолжало смирно сидеть на ларе, но мысленно я могла свободно парить над городом вместе с Пульчино, могла «одолжить» его острое чаячье зрение и проворство.

Благодаря Пульчино, границы моего маленького мирка раздвинулись настолько, как я и мечтать не могла. Он подарил мне небо и жемчужную прелесть лагуны, озаренной восходящим солнцем. До появления Джулии в монастыре Пульчино был моим единственным другом. С того дня, как я нашла беспомощного мокрого птенца на причале, мы больше не расставались. И я никому не позволила бы ограничить его свободу.