Чайка

Под окном тоскливо покачивались голые сучья жасмина. Сырой дымный воздух гудел от близкой артиллерийской канонады.

Позвонил телефон. Маруся вздрогнула и сняла трубку.

— Откуда? Ничего не могу разобрать. Что?

Она обернулась к Кате, торопливо кидавшей в печь бумаги.

— Из Ожерелок звонят.

— Из Ожерелок? — Катя выхватила из ее рук трубку. — Я, Катя!..

Говорил Филипп Силов, но что — разобрать было невозможно. Что-то о немцах. Один раз голос ясно выговорил имя матери.

— Филипп! Скажи мамке, пусть не волнуется. Сегодня к ночи буду в Ожерелках. Слышишь, Филипп? Се-го-дня к но-чи!

В трубке что-то зашуршало, хрустнуло и смолкло.

— Филипп!

Катя раздраженно надавила рычажок.

— Станция! Почему прервали?

— Не мы прервали, — нервно отозвалась телефонистка и, помолчав, добавила: — Связь с Ожерелками оборвалась.

— Оборвалась связь… — упавшим голосом повторила Катя. — Может быть они уже в Ожерелках?

Она провела по лицу рукой, опустилась опять перед голландкой и с ожесточением принялась кидать в огонь оставшиеся бумаги.

Маруся глазами, полными слез, смотрела на огонь.

Дышать было тяжело.

Ах ты, сад, ты, мой сад… —

влетела в комнату пьяная песня. На фоне орудийного грохота она прозвучала дико и как-то страшно.

— Аришка Булкина, — брезгливо сказала Катя. Маруся распахнула окно. На нижней ступеньке крыльца сидел лысый старик, держа во рту незакуренную цыгарку; он протягивал кисет второму старику, пристроившемуся возле крыльца на камне. По мостовой дребезжали повозки беженцев.

Сад зелененький….

Из-за угла соседнего дома, пошатываясь, вышла молодая растрепанная баба.

— И-их! — взвизгнула она.

Что ты рано так цветешь. Осыпаешься?

Старик, сидевший на ступеньке, сплюнул, а другой, задрожав от гнева, крикнул:

— Аришка! Ты бы, сука, хоть в такие-то дни посовестилась.

Баба остановилась, нахально выпятив живот.

— А чем день плохой? — спросила она хрипло. — Всю ночь дождь лил, а сейчас, гляди-кось, солнышко проглянуло, небушко голубеньким становится… Ишь, благодать какая! О чем тужить мне, милый? О большевиках? В восемнадцатом-то году они нас, как липку, ободрали — гладенько… Да я не злопамятная: удирают — и пусть. Мое дело — сторона.

— Вот всыплют тебе немцы — по-другому запоешь. Сад-то не зеленым, а черным покажется.

— Мне всыпят? — Аришка засмеялась. — Да за что же, милый? Что я сделала плохого немцу? Простой народ они не трогают.

Она подошла к крыльцу и, обтерев рукой губы, присела на корточки.

— Угостите, кавалеры, закурить.

Старик, сидевший на ступеньке, яростно замахнулся.

— А ну, прочь! Для такой стервы не то что табаку — навозу жалко.

Аришка обиделась и, ругнувшись матерно, поднялась с земли, качнулась.

«Правда, какая стерва!» — чувствуя в себе огромное желание ударить эту бабу, подумала Маруся.

— Все, — сказала Катя.

В голландке чернели, рассыпаясь пеплом, листки.

Поднявшись с пола, Катя в последний раз окинула взглядом комнату. Кровать поблескивала никелированными шариками. Сквозь кружева, спускавшиеся до пола, виднелось голубое, с белесыми цветами, покрывало. Подушки — белые, пухлые, по бокам ажурная вышивка, и сквозь нее проглядывали нижние светло-голубые наволочки. Стены были гладко оклеены обоями любимого ею розового цвета.

Все вещи, к которым она так привыкла, что даже не замечала их: и этот черный диван, стоявший рядом с книжным шкафом, и письменный стол, придвинутый вплотную к окну, чернильный прибор из пластмассы и все остальное — каждая мелочь, — показались настолько дорогими, близкими сердцу, что трудно было оторвать глаза.

Взяв «Краткий курс истории ВКП(б)» со множеством бумажных закладок, Катя, не зная зачем, выдернула закладки и опять положила книгу на стол. Подошла к шкафу. На застекленных полках теснились книги — Ленин, Сталин, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Некрасов, Горький, Бальзак. Это были не просто книги, а ее друзья, учители. Они помогали ей глубже понять жизнь и полюбить в ней все, что достойно любви. Смотрела на них Катя, и представлялось ей, как немцы ворвутся в комнату, разобьют стекла шкафа и будут рвать в клочья, топтать ногами эти книги. И было у нее такое ощущение, будто книги, как живые, укоряют ее за то, что она оставляет их врагу. Она потянула кольцо, и дверца шкафа раскрылась.

— Катюша! Ты хочешь их тоже?.. Катя вздрогнула.

— Что — тоже?

Маруся кивнула на голландку.

Катя поняла ее и отшатнулась от шкафа, а в мыслях мелькнуло: «А может, и вправду сжечь? Другие жгут…»

— Нет, пусть уж что будет, то будет, Маруся, а своими руками бросить их в огонь — нет… не могу… Нет у меня таких сил… — проговорила она.

На средней полке одна из книг немного выдавалась из ряда. Маруся вынула ее: «Как закалялась сталь».

— Читала, конечно? — спросила Катя.

— Да.

— А я почти всю наизусть знаю… Павка… Вот был… настоящий человек!

Катя взяла из рук подруги книгу, перелистала.

— Люблю очень вот это место. Послушай, Маня: «Самое дорогое у человека — это жизнь… Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»