Чайки садятся на воду

Ну, прозевал — и ладно, ему бы бросить фалинь, и дело с концом, еще раз подали бы со шлюпки. Только не догадался Аленушкин, не бросил. Вцепился в фалинь обеими руками, пытается удержать шлюпку, да разве удержишь! Шлюпка тяжелая, а быстрое течение так тащит ее вдоль борта судна, что и вдвоем без кнехта не удержать. Ну, значит, течение тащит шлюпку, шлюпка тащит фалинь, а фалинь тащит Аленушкина вдоль борта к корме.

Бежит он по палубе, глаза вытаращил, а бросить фалинь все не догадается. Со шлюпки кричат ему:

— Брось конец, салага чертова! Брось, еще раз подадим!

Только Аленушкин вряд ли в тот момент что слышал.

На кормовой палубе был у нас груз уложен — бочки и пиломатериалы. Здесь было — ни пройти, ни проехать. И когда Аленушкин добежал с фалинем до этого мести, он замер было на момент, соображая, что же ему делать теперь. А фалинь-то рвет из рук! Тогда Аленушкин вдруг прыгнул на планшир фальшборта и, не бросая фалиня, побежал по планширу к корме. Мы все так и ахнули. Ведь это все равно что в цирке новичку по канату ходить с закрытыми глазами!

Дальше ясно, что случилось. Шлюпка дернулась на волне, фалинь рывком натянулся, и Аленушкин полетел за борт.

Шуму много наделал, людей перепугал, а еще больше сам напугался. Когда его вытащили из воды, то долго не могли вырвать фалинь из рук — вцепился он в него мертвой хваткой.

Поднялся Аленушкин на палубу, а там старпом стоит, весь кипит от злости.

— Ты что же, такой-сякой и так далее, цирк тут мне устраиваешь?

А Аленушкин стоит, в глазах слезы, отвечает:

— Я забыл…

— Что забыл?

— Про бочки на палубе забыл…

— Бочки! Забыл! — взорвался старпом. — Будь я твой отец, выдрал бы тебя сейчас, чтобы не забывал, где находишься!

Аленушкин покорно кивнул:

— Это точно…

— Что точно? — оторопел старпом.

— Отец бы выдрал…

Старпом круто повернулся и ринулся на мостик.

Само собой, от меня Аленушкину тоже попало.

Вечером опять вызвал меня в каюту старпом, говорит:

— Ты мне чтоб его теперь за ручку лично водил по судну. Придем в Мурманск, сразу спишем на берег, понял?

— Понял, — отвечаю, — как не понять. Только я бы не торопился списывать. Все-таки Аленушкин, — говорю, — теперь, так сказать, боевое крещение получил — опыт уже имеет.

Старпом посмотрел сердито на меня и говорит:

— Вы меня со своими опытами под суд подведете. А ну как утонул бы он, кого к ответу притянут? И не уговаривай, боцман, спишу твоего салажонка.

— Он такой же мой, — говорю, — как и ваш. А паренек смышленый.

Но старпом махнул рукой, и с тем я и ушел.

Поругали тогда Аленушкина крепко и комсомольцы. Чудно было у них на собрании. Сидит Аленушкин в первом ряду, а его спрашивает комсорг:

— Ты знаешь, каким должен быть моряк?

— Конечно, — отвечает Аленушкин, — читал же я Станюковича.

— Тогда в чем дело? Почему у тебя все наоборот получается?

Аленушкин развел руками, вздохнул:

— Я стараюсь…

И так искренне, так жалостно произнес он это, что все собрание расхохоталась. Стали решать, как записать в протокол. Одни кричат: наказать надо, другие — не за что наказывать, сам все поймет. Так и разошлись без всякого решения. Самому предложили выводы сделать.

После Вайгача пошли мы на Новую Землю. Целых три недели шли от Губы Белужьей до Маточкина Шара. Штормило, и приходилось подолгу стоять под разгрузкой в становищах.

За это время Аленушкин окреп. Воздух морской, питание отличное — смотрим, щеки стали у него округляться, и вообще веселее стал чувствовать себя парень. Привык и к качке. И мы стали привыкать к нему. Да и то сказать — он не хныкал никогда, работал безотказно, старших уважал. А однажды удивил всех. Плавал у нас тогда плотником Симков. Он хорошо играл на баяне. И вот как-то вечером сидели мы в красном уголке, развлекались кто как мог. Симков потихоньку наигрывал разные мелодии на баяне. А когда он заиграл «Прощайте, скалистые горы», Аленушкин встрепенулся, прислушался — и как запоет!

Пел он замечательно. Все побросали свои игры, окружили Аленушкина, слушают. Долго он пел, много песен знал. Голос молодой, чистый, сильный, с переливами, ну, прямо за душу брал всех! За песни полюбила его команда. Такие концерты устраивали по вечерам — заслушаешься! Аленушкин запевал, а мы все с удовольствием подтягивали. И, как бы вам сказать, от песен этих, что ли, помягче становились люди на пароходе, душевней как-то…

Боцман помолчал, раскурил папиросу и продолжал:

— Через месяц вернулись мы в Мурманск. На полубаке у нас на швартовках третий помощник капитана командовал. Когда подошли к причалу, он приказал подать швартовый конец на берег. Матросы были уже наготове, конец тут же был подан и закреплен на береговую тумбу. И вдруг неожиданно капитан дал ход вперед и скомандовал убрать конец. Что уж там стряслось — не знаю, только судно быстро пошло вперед и поданный на берег швартовый конец стал стремительно разматываться с вьюшки. В таком положении что можно сделать? Ничего.