Чайковский

 За дверью опять послышались шаги. Касьян подошел к двери и сильно ее дернул — нет ответа, только снаружи загремел, застучал тяжелый замок.

 — Эй, ты! Слушай, ты! Откликнись! Коли ходишь, так и говорить умеешь Кто там? Молчание

 — Ну, что ж ты не отвечаешь? — продолжал Касьян — Языка нет? Верно, не человек ходит; это корова ходит.

 — Врешь, не корова, а казак, — отвечал за дверью голос, обиженный неприличным сравнением.

 — Всилу-то отозвался! Скажи мне на милость, что за комедию со мною играют! Зачем меня заперли сюда? Верно, боялись, чтоб я, в хмелю, не разорил вашего города? А?

 Молчание.

 — Да что же ты не говоришь? Отозвался было, как человек, — и замолчал, словно рыба!

 Молчание.

 Касьян махнул рукою и начал ходить по комнате; подошел к окну, там опять только воробей весело прыгал по сухим веточкам чахлого кустика и, поворачивая кверху головку, отрывисто перекликался с товарищем, который отзывался где-то на кровле. Касьян плюнул — воробей улетел, все стало тихо.

 — Жидовская птица! — сказал Касьян, отходя к своей постели, сел и задумался.

 Бог знает, что думал Касьян; но верно не очень веселое, потому что, мурлыкая себе вполголоса, мало-помалу перешел в песню и запел известную в Малороссии трогательную думу о побеге трех братьев из Азова:

 Из города из Азова не велики туманы подымались:
 Три казака родных брата из тяжелыя неволи убирались.
 Двое конных, третий пеший вслед за братьями спешит;
 По кореньям, по каменьям меньший брат босой бежит;
 Ноги белые о камни посекает,
 Кровью теплою следочки заливает,
 Конных братьев догоняет
 И словами промовляет:
 «Станьте, братцы, быстрых коней попасите
 И меня, меньшого, обождите».

 ……………………………………………………………..

 С первых стихов заметил Касьян, что невидимый голос за дверью подтягивает ему; Касьян запел громче, начал выводить голосом трудные переходы — голос вторил ему верно. Касьян не выдержал и, не кончив песни, закричал:

 — Славно, брат! Ей-богу, славно! И голос у тебя хороший… Ты до конца знаешь эту песню?

 Голос умолк.

 — Странлый человек! — продолжал Касьян. — Поет хорошо, а говорить не хочет.

 — Говорить не хочет! — сказал сам себе казак вполголоса: — Рад бы говорить, да когда не велено!

 — А! Вот что! Говорить не ведено, так петь, верно, можно, коли поешь. Ну, пой мне, я начну. И Касьян запел:

 Ой на горе явор зелененький…

 Скажи ты мне всю правду, казак молоденький:

 За что меня невинного в тюрьму засадили?

 Железным запором тюрьму затворили?

 — Ну, что ж ты не поешь? — сказал Касьян.

 Видно, часовому понравился разговор в новом вкусе: за дверью послышался тихий смех, прерываемый словами: «Сказано запорожец! Вот притча!»; потом смех немного успокоился, и часовой запел на тот же голос:

 За что тебя посадили, я того не знаю;
 Я так себе человек, моя хата с краю.

 Касьян

 Да какому ж я обязан собакину сыну,
 Что не в поле, а в тюрьме, может быть, загину?

 Казак

 Ой, спит казак под горою; сабля сбоку
 И мушкет, и конь пасется недалеко.
 Пришли люди темной ночью полегоньку,
 Обобрали казаченька потихоньку:
 Так пан велел, старшой велел, говорили,
 И казаченька в темницу затворили;
 А темницу замком запер панский чура
 На нем платье казацкое, а натура…
 А натура не казачья, не..

 — А в солому!.. Вишь как воет! — закричал за дверьми строгий голос. — Что ты, на улицу вышел?.. На вечерницах?

 — Мне говорить запрещали, а петь не запрещали, так я и пою со скуки.

 — Молчи! Петь не запрещали!.. Разговорился; я тебя проучу… Он спит?.. Не слышно?

 — Нет, не спит, уже и пел песни.

 — То-то, ты своими криками да воем хоть мертвого разбудишь… Не дал гостю успокоиться…

 После этого загремели замки, заскрипела дверь, и послышались шаги под окном Касьяна; скоро он увидел между решеткою лицо Герцика.

 — Здравствуй, дядюшка! Здравствуй старик! — говорил Герцик, улыбаясь.

 Касьян молчал.

 — Не сердись, храбрый запорожец, не сердись, лыцарь; не моя вина; видит бог, как я люблю тебя; уже за одно то люблю, что ты дал пристанище моему бедному другу Алексею! Что-то он теперь делает…

 — Чего тебе хочется? Отвяжись от меня! — грубо сказал Касьян.