Чайковский

 — Нет, погоди, Касьян; скажи Марине, что я всегда буду ее помнить и все имение полковника буду считать ее имением; я буду просто ее арендарь; все ей доставлю, пусть ни в чем не нуждается, ест и пьет из серебра, ходит в бархате, слышишь?..

 — Слышу

 — А на первый раз возьми вот этот мешок дукатов. Кланяйся от меня, и ее мужу кланяйся, скажи, что я с ним скоро увижусь… Вот только управлюсь с делами, сейчас приеду к вам на зимовник. Погуляем вместе, забудем горе..

 — Из хороших уст хорошее и слово, — отвечал Касьян, укладывая мешок в карман бесконечных своих шаровар.

 — Теперь прощай, братику, прощай, Касьян; веришь ли, я и тебя люблю не меньше Алексея, что для него, то и для тебя готов сделать. А как же мне найти твой зимовник?

 Касьян рассказал дорогу, поклонился и вышел. Скоро вздохнул он свободно на широкой родной степи. Ветер веял, трава шумела, добрый конь скакал; Касьян пел песню, подъезжая к своему зимовнику.

VII

«Он полети, галко,

Де мій рідний батько —
Нехай мене одвідає, коли мене жалко».
Летить галка, кряче,
А дівчина плаче:
«Нема в мене рідненького!
Тільки ти, козаче!»

Малороссийская народная песня

Гости пьют и едят,

Речи гуторят,
Про хлеба, про покос,
Про старинушку.

А. Кольцов

 — Что вам сказать, мои дети? — говорил Касьян Чайковскому и жене его, сидя за столом в своем зимовнике. — На гетманщине, как я заметил, так все перепуталось, перемешалось, словно волоса в войлоке: порядку нет; одно только мне чудно, хоть и верно, что Герцик смотрит великим мошенником: так и просится на веревку, а делает хорошо, ей-богу, хорошо; что ни говори, у него душа лучше рожи.

 — Ты, батьку, чудно говоришь, говоришь обиняками; тут что-то есть.

 — Ничего нет.

 — А батюшка что, полковник? — спросила Марина.

 — Ничего. Известно: умер, похоронили, и все тут; всем придется умирать… Вот ты уже и плачешь, доню! Нехорошо…

 Но Марина его не слушала; громкие рыданья, перерываемые восклицаниями: я этому причиною, на мою голову падет смерть его и подобные в этом роде, задушали Марину.

 — Вот говори бабам правду! — заметил Касьян. — Они из мухи коня сделают; и давай плакать… Татары его убили, а не ты; он не очень о тебе беспокоился…

 Когда немного утихли рыданья Марины, Касьян рассказал всю историю своей поездки, которая нам уже известна, и заключил ее словами:

 — Вот я и приехал к вам ни с чем, кроме этого мешка дукатов… Что ни говори, а Герцик добрый человек.

 — Так он не проклял меня?

 — Вот дурная баба! За что бы он проклял тебя? Да коли б и проклял, я не скрыл бы…

 — Ну, я рада! Камень свалился с души моей от слов твоих, Касьян. Меня не проклял отец… Благодарю тебя, господи! Теперь я ничего не боюсь, я еще не одна на свете… — И Марина, обняв Чайковского, прильнула к груди его и тихо плакала.

 — И давно бы так! Бог знает об чем плачет!.. — прибавил Касьян. — Вы останетесь у меня жить; деньги у вас есть и еще будут; зовите меня батьком, а умру — ваш зимовник и все ваше: для вас станет; будут дети, сыновья — посылайте служить на Сечь; послужат, узнают политику и характерство — будут людьми. Вот и все тут. Полно, дети, плакать!

 Спокойно зажил Чайковский на зимовнике; днем ходил на охоту, вечером слушал рассказы Касьяна о подвигах запорожцев в давно минувшие времена, и когда на какой-нибудь подвиг была сложена песня, — а это было сплошь и рядом, — то все пели эту песню и Касьян пояснял им некоторые аллегории, без чего вы найдете мало песен в Малороссии, что и подало повод многим умным людям, не понимавшим их, упрекать бедные создания народной поэзии в бессмыслице.

 Недели две спустя, в одно утро, старый Касьян очень прилежно вырезывал из куска сухого липового дерева столовую ложку; Марина, сидя у окна, вышивала цветным шелком хустку (носовой платок) для мужа; Чайковский, собираясь на охоту, посадил на руку ученого ястреба и привязывал к его лапе погремушку. Вдруг раздался конский топот; несколько казаков остановились у ворот зимовника и спрашивали хлопца, ходившего по двору: Это зимовник Касьяна?

 Касьян вышел и скоро возвратился, ведя гостя, одетого в богатый наряд.

 — Алексей, друг мой! — закричал гость, бросаясь обнимать Чайковского.

 — Неужели ты, Герцик? — сказал Алексей. — Я всилу узнал тебя… паном стал..

 — Ох, тяжело мне это панство! Не говори об нем, братику! Касьян свидетель, как это случилось… Сердце у меня так и рвалось к тебе… Как посмотрю на твой кинжал да вспомню наше прощанье — помнишь, на Сечи, — вот так сердце и рвется, так и шепчет: «Есть у тебя друг, ты забыл его…» Видит бог, правда!

 — Постой, Герцик, я человек прямой; скажи мне, ты знал, когда был на Сечи, что полковничья дочка, теперешняя моя жена, ушла?

 — Ах, бог мой, и пани Марина здесь! Я от радости не заметил! Да как вы похорошели, пани; позвольте поцеловать вас…

 — Ай, Герцик! Ты сильно целуешь, — вскричала Марина, вырываясь от Герцика.