Чайковский

 — Почти полдня; лег зараз после обеда, а теперь уже вечер недалеко.

— Ото! Пора полдничать! Вари полдник.

 — Вари полдник! Проспал человек полдник, да и хочет полдничать; теперь скоро ужинать пора! — ворчал Гадюка, выходя из панской спальни.

 — Жаль! — говорил сам себе полковник. — Разве ужинать придется попозже? Пропал день; всему виноват сотник…

Полковник очень любил здоровый борщ с рыбою. Для нас, привыкших к легким кушаньям французской кухни, здоровый борщ покажется мифом, как Гостомысл, или голова Медузы древних; многие не поверят существованию здорового борща; но и теперь еще есть старики, которые помнят это кушанье, бывшее лакомством, утехою отчаянных гуляк-гастрономов, хваставших своею железною натурой. Этот борщ начал приготовлять Гадюка для полдника, тут же, в спальне полковника.

Он взял живого коропа (карпа) и без помощи ножа, собственными ногтями очистил его и снял шелуху, к неописанному удовольствию полковника, который, глядя на эту операцию, несколько раз повторял: «Славно, Гадюка! Как волк управляется! Добрые ногти! Так его! По-походному…» Очистив коропа, Гадюка положил его в медную нелуженную кастрюлю, влил туда бутылку крепкого уксуса, прибавил горсть крупного перцу, соли, несколько луковиц и накрыл кастрюлю плотно крышкою, потом принес канфорку, изделие хитрого немца Герцика, зажег спирт и поставил на него кастрюлю. Пока это снадобье шипело, кипело и варилось на столе перед глазами полковника, Гадюка стал молча у двери.

 — Чудесный будет борщ! — сказал полковник, обоняя по временам пар, вылетавший тонкою струёй из-под крышки.

 — Лучшего сварить не сумеем.

 — И не нужно!.. Довольно ли там соли?

 — А тебе, пане, хочется соленого после утренней попойки?

 — Что за попойка! Так, злость прогнал стаканом-другим-третьим; проклятый сотник, ке могу вспомнить!.. Дай мне стакан настойки. Вздумал у меня отнимать добро!..

 — Господи твоя воля! Что за времена стали! Прежде сотники кланялись добром полковникам, как и следует по начальству…

 — Не ты бы говорил, не я бы слушал… Пришел и кланяется, принес турецкий пистолет — ну, это хорошо, почему мне не принести хороший пистолет? Я взял пистолет и говорю с сотником, как с человеком: «Спасибо, что помнишь службу; мы тебя не забудем и пожалуем; достань и другой, коли случится, под пару этому». А он еще ниже кланяется, да и заговорил со мною как с жидом. «Ваша, говорит, земля вошла в мою клином, так я пришел просить: продайте мне этот клин». Слышишь, Гадюка?

 — Слышу, пане!..

 — Я вижу, что сотник кругом дурень, взял его за воротник, вывел на крепостной вал и спрашиваю: «А где солнце всходит?» — «Там», — отвечал сотник. «А заходит?» — «Вон там», — сказал он. «Так знай же, пане сотник, что и всходит и заходит солнце на земле полковника, на моей земле то есть, понимаешь? А ты, поганое насекомое, посягаешь на мою славу, хочешь оттягать у меня землю? Хлопцы, нагаек!..» Пришли хлопцы с нагайками; сотник видит, что не шутки, — повалился в ноги: «Я, говорит, и свою землю отдам, помилуйте…» Мне стало жалко дурня; я плюнул на него и пошел домой, да всилу запил злость. Такой дурень!..

 — Дурень, пане! Правду люди говорят: дураков не пашут, не сеют, сами родятся.

 — Сами!.. А что борщ?

 — Готов.

 — Фу! Какая штука! Во рту огнем палит, — говорил полковник, пробуя ложкой из кастрюли борщ, — казацкая пища. В горле будто веником метет; здоровый борщ!.. Я думаю, лошадь не съест этого борщу?

 — Я думаю, лопнет.

 — Именно лопнет! Один человек здоровеет от него, оттого он человек, всему начальник.

 — И человек не всякий. Доброму казаку, лыцарю (рыцарю) оно здорово, а немец умрет.

 — Не возьмет его нечистая! Разве поздоровеет.

 — Нет, не выдержит, пропадет немец.

 — Докажу, что не пропадет. Позови сюда Герцика. Посмотрим, пропадет или нет.

 — Послушай, — говорил полковник Иван входившему Герцику, — у нас за спором дело: я ем свой любимый борщ и говорю, что он очень здоров, а Гадюка уверяет, будто для меня только здоров, а ты, например, пропадешь, коли его покушаешь. Бери ложку, ешь. Посмотрим, кто прав.

 Герцик проглотил несколько капель борщу, и лицо его судорожно искривилось, слезы градом пробежали по лицу.

 — Что же ты не ешь? — спросил полковник.

 — Бьюсь об заклад, с третьей ложки он отдаст богу душу, — хладнокровно заметил Гадюка.

 — Я не могу; это не человечье кушанье, — сказал Герцик.

 — Что ж я, собака, что ли?..

 — От этого и собака околеет.

 — Так я хуже собаки?

 — Боже меня сохрани думать подобное! Это кушанье рыцарское, геройское, такое важное — а я что за важный человек… Я просто дрянь…

 — Не твое дело рассуждать; ешь коли велят! — говорил полковник, схватив левою рукой за шею Герцика, а правою поднося ему ко рту ложку здорового борщу.

 — Не могу, вельможный пане! Умру!

 — Это я и хочу знать — умрешь ты или нет. Ешь!

 — Послушайте, пане! У меня есть великая тайна, я сейчас только шел говорить ее вам; позвольте сказать, я вам добра желаю, все думаю, что бы такое полезное сделать; вы мой спаситель… вы…

 — Ешь, а после расскажешь

 — Умру я от этого состава, и вы ничего не узнаете, а тут и ваша честь, и все, и все…