Чайковский

В начале марта 1884 года Чайковский был награжден орденом Святого Владимира четвертой степени. Награждение было проявлением расположения императора, но формальной причиной к нему стала увертюра «1812 год» (Соч. 49), написанная в память о победе России в Отечественной войне 1812 года ко дню освящения храма Христа Спасителя, построенного в честь этой победы. По этому поводу 19 марта состоялось представление государю. «Я имел позволение явиться только государю, – писал Петр Ильич брату Анатолию, – но Влад[имир] Оболенский[185] настоял на том, чтобы я явился и императрице, которая неоднократно изъявляла желание меня видеть. Это было тотчас же устроено, и я сначала был у императрицы, потом у государя. И та, и другой были необычайно ласковы и милы. Я думаю, что кто хоть раз в жизни имел случай видеть государя с глазу на глаз, тот навек сделается его страстным поклонником, ибо нельзя выразить, до чего его обращение и вся манера обаятельно симпатичны. Она тоже очаровательна»[186]. А Надежде Филаретовне Чайковский написал, что Александр велел поставить в будущем сезоне «Онегина» («роли уже розданы и хоры уже разучиваются»). Премьера «Онегина» в Мариинском театре состоялась 31 октября 1884 года. Эта постановка положила конец дискуссиям по поводу оперы – критики начали восторгаться «Онегиным». А зрителям опера нравилась и раньше, принимали ее очень тепло.

В январе 1885 года Петр Ильич писал Надежде Филаретовне: «После свадебного обеда[187] я поехал прямо в Б[ольшой] театр, где происходило 15-е представление “Онегина” в присутствии государя, императрицы и др[угих] член[ов] Царской фам[илии]. Государь пожелал меня видеть, пробеседовал со мной очень долго, был ко мне в высшей степени ласков и благосклонен, с величайшим сочувствием и во всех подробностях расспрашивал о моей жизни и о музыкальных делах моих, после чего повел меня к императрице, которая в свою очередь оказала мне очень трогательное внимание»[188].

Глава девятая

Петр Чайковский.

Ноты оперы «Чародейка».

Усадьба Чайковского в Клину.

Когда славы нет, ее очень хочется, но как только она приходит, так сразу же начинает утомлять.

Был такой пианист, дирижер и отчасти композитор – Ганс фон Бюлов, которого сам Ференц Лист называл «одним из величайших музыкальных феноменов». Судя по отзывам современников, столь восторженная характеристика не была преувеличенной – истинный феномен, уникальный пианист, гениальный дирижер. Кстати говоря, Бюлов стал первым музыкантом, сочетавшим управление оркестром с игрой на фортепиано. Бюлов часто исполнял музыку русских композиторов, а с Чайковским у него сложилось довольно тесное музыкальное сотрудничество, основанное на взаимном уважении. Бюлов называл Петра Ильича «истинным поэтом в звуках», а Чайковский, не любивший по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов со своими сочинениями, делал для Бюлова исключение, поскольку тот проявлял искренний интерес к русской музыке в целом и творчеству Чайковского в частности. Исполнение нового произведения Бюловым было чем-то вроде «знака качества». Цезарь Кюи писал, что Бюлов «как истинный артист в лучшем смысле этого слова… исполняет только то, что считает достойным исполнения, достойным пропаганды».

В сезоне 1884–1885 годов в Петербурге под управлением Бюлова проходили Симфонические собрания Русского музыкального общества, на которых было исполнено более двадцати произведений русских композиторов. Лучших произведений. В январе 1885 года Бюлов представил Третью сюиту Чайковского, ту самую, по поводу которой Петр Ильич писал Танееву: «Хотел было симфонию сделать, но не выгорело. Впрочем, не в названии дело, во всяком случае я пишу большое симфоническое сочинение в 4-х частях»[189].

Представление сюиты стало переломным моментом в биографии Чайковского. «Тайное предчувствие говорило мне, что сюита моя должна понравиться и задеть за живое публику. Я и радовался, и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться. Но и утомление после бывает большое. На другой день я был совсем как больной. После того мне пришлось вынести еще несколько хороших впечатлений, хотя все-таки я больше страдал, чем наслаждался сознанием своего возрастающего успеха. Желание куда-нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия»[190].

Долгий путь per aspera ad astra[191] наконец-то пройден! Слава, о которой столько мечталось, пришла во всей своей соблазнительной красе. Артистическое самолюбие удовлетворено… и тут же возникает желание куда-нибудь скрыться. И это не кокетство знаменитости, это искреннее человеческое желание.