Чайковский

Учился он теперь у Зинаиды, которую любил все меньше, бывал иногда нестерпим; то зол и упрям, то приторно фальшив, ревновал всех к Коленькиным письмам (учится блестяще, ведет себя примерно), и изливал душу в письмах к Фанни, которые, впрочем, рвал и прятал, а отсылал другие, исправленные Зинаидой, в которых сообщав, что старается побороть свои недостатки, как то: лень и строптивость; что у Nicolas по всем предметам — двенадцать с крестиками.

В это время он впервые стал играть «для себя», в те минуты, когда ему особенно становилось грустно. Источник этой грусти он ни тогда, ни потом не старался угадать. В то время ему бывало грустно и от раннего одиночества, и от плохих отметок, и от того, что Петербург, с его настоящей великой музыкой, промелькнул так неповторимо, и от того, что его музыки начинают бояться старшие — бояться за его здоровье, за его будущее.

Он теперь старался не слишком часто говорить о том, что больше всего в жизни его волнует и очаровывает. Он научился даже скрывать свою чрезмерную страсть к звукам. У него завелись тайны — как месть окружающему равнодушию. Он сочинял — не стихи, с этим навсегда покончено, — музыку, и не любил говорить об этом.

Но на него в тот год мало обращали внимания: Зинаида готовила его в Горный корпус, у Александры Андреевны родились близнецы, Саша и Ипполит уже учились грамоте; Илья Петрович не Бог весть как ладил с наследниками Яковлева…

Пора было Пьера везти в Петербург. Клетчатые платьица заменила Александра Андреевна длинными брюками и темной курточкой. Она не догадывалась о том, что у ее второго сына есть уже опыт страданий и размышлений. Ей казалось, что надо, как можно скорее и жесточе, глушить его «впечатлительность», его «раздражительность»…

Они приехали в Петербург в начале августа — Александра Андреевна, Пьер и Саша. Пьеру не было еще и десяти лет. Любимец семьи, Коленька, в Горном корпусе, и по манерам, и по наукам, был первым, и в Горный корпус решено было сначала отдать и Петю. Но Александре Андреевне родные и знакомые в первые же дни прожужжали уши о новом училище: его только что кончил Платон Вакар, блестящий молодой человек, брат старинного друга семьи — Модеста Алексеевича Вакара, в честь которого Чайковские окрестили одного из своих близнецов. И Модест Алексеевич, и Платон, — тогда лишь начинавший свою карьеру в министерстве юстиции, — уговорили Александру Андреевну, и Петрушу отвезли на Фонтанку, дом 6.

Он был подготовлен вполне и выдержал вступительный экзамен одним из первых — не в самое училище, но в младшее приготовительное его отделение. Ему в те дни сшили курточку с пуговицами — вместо «настоящего» правоведского воротника, как полагалось приготовишкам, выпустили на курточку мягкий отложной и отправили в класс. В первую неделю он слегка потерялся от товарищей, от знакомства с классным самодержцем, мосье Бераром, от внезапного соседства с «настоящим» учением, — директор-то был один, и вообще один был дух, и близость к взрослым мальчикам, учившимся уже совсем «по-настоящему», придавала всему какую-то нешуточность, — все было непохоже на пансион Шмеллинга, куда его отводили в складчатой юбочке (теперь об этом стыдно и вспомнить!). На воскресенье Александра Андреевна брала его к себе, на неделе она заходила его проведать. «Вот Коленька, — говорила она, прижимая его к себе, — давно свыкся. И тебе стерпится, Петруша». Она догадывалась, что подготовить его к разлуке не удастся, что ее отъезд в Алапаев будет для него непереносим. «Вот Коленька, — повторяла она, — умный мальчик. Он учится, он радует папашу».

В середине октября она собралась в обратную дорогу. Хотя недели две уже морозило, но санного пути еще не было. Были наняты тарантасы. В них уселись Александра Андреевна с дочерью и провожающие — дальний свойственник Илья Карлович Кайзер и оба мальчика. Уезжающих по московской дороге в те времена был обычай провожать до Средней Рогатки.

Петя старался не плакать — слезы мешали ему смотреть на мать. Он помнил всю жизнь, что никого так не любил, как ее, в тот именно октябрьский, хлопотливый день. Он всхлипывал, сидя у Кайзера на коленях, не спуская с матери глаз. Он не думал о конце путешествия, о том, что будет, когда тарантасы разъедутся. Погода была осенняя, туманная, холодная. Ватная шинелька казалась тяжелой плечам, ноги путались в ней. Короткий день подходил к концу, хоть по часам было и не поздно.

Тарантасы остановились у полосатого верстового столба. Все сошли в грязь, подмерзшую по краям дороги. Навстречу, в Петербург, шел длинный обоз, тяжелое небо спускалось на московскую дорогу, на придорожные строения каких-то складов новенькой красно-кирпичной фабрики.