Чайковский

Дрезден и Лейпциг испокон веков соперничают за звание культурной столицы германских земель. Но если говорить о музыке, то в этой области безусловно лидирует Лейпциг, и это лидерство неофициально закреплено в слогане (или, если хотите, лозунге) «Лейпциг – город музыки», родившемся около ста лет назад. Дебютировать в Лейпциге, начинать с него свое гастрольное турне – это серьезный шаг. Нет, скорее не шаг, а вызов. 24 декабря 1887 года (6 января 1888 года) Петр Ильич дирижировал исполнением Первой сюиты. «Первая репетиция концерта… в коем я должен был дирижировать своей сюитой, прошла удачно. Оркестр… оказался первоклассным; артисты отнеслись ко мне очень сочувственно… Следующая репетиция была публичная, с платой. Тут мой успех был очень велик. Что касается самого концерта, то меня предупреждали, что лейпцигская публика очень суха и холодна, и в качестве русского я ожидал самых серьезных неприятностей. Меня встретили с ледяной холодностью, но после первой же части рукоплескания были очень горячие, и так было до самого конца. Это был настоящий большой успех, хотя нечего и сравнивать его с теми восторженными овациями, которые бывают у нас в России. Только в следующие дни я из газет узнал, что успех был большой и действительный… На другой день было… большое торжество в мою честь. Играли мой квартет, мое трио^[210] и мелкие пьесы. Тут уж делали овации на русский лад и поднесли венок с необычайно лестной надписью на ленте»^[211].

Лейпциг, Берлин, Гамбург, Прага… Если в Германии был просто успех, то в Праге – триумф, «громадный успех», как выразился сам Петр Ильич. Чайковского принимали здесь так, будто он представлял не русскую музыку, а вообще всю Россию в целом. «Положение мое было несколько неловкое, – признавался Петр Ильич, – ибо почести, оказанные мне, относились вовсе не ко мне, а к России. Я и не подозревал, до какой степени чехи преданы России и как они глубоко ненавидят немцев»^[212]. Чехов особенно тронуло то, что на банкете, устроенном после первого концерта, Чайковский прочел речь на чешском языке.

Кстати говоря, в Берлине, на одном из торжественных обедов, Петр Ильич встретился с Дезире Арто. «Я был невыразимо рад ее видеть, – писал он Модесту Ильичу. – Мы немедленно подружились, не касаясь ни единым словом прошлого. Муж ее Падилла душил меня в своих объятиях… Старушка столь же очаровательна, сколько и 20 лет тому назад»^[213].

Слова «не касаясь ни единым словом прошлого» одни биографы истолковывают как подтверждение искренности чувств, которые когда-то питали друг к другу Чайковский и Арто, а другие склонны видеть здесь нежелание вспоминать «проходной эпизод», нечто маловажное, никогда не имевшее большого значения.

«Я вынес из Праги неизгладимые воспоминания и, несмотря на чудовищное утомление, уехал со слезами на г лазах и с полным убеждением, что чехи необычайно симпатичный народ, притом глубоко преданный нам»^[214].

Из Праги Петр Ильич отправился в Париж, где 21 февраля (4 марта) и 28 февраля (11 марта) дирижировал оркестром Эдуара Колонна^[215]. На одном из этих концертов побывал французский писатель Ромен Роллан, описавший Чайковского так: «Голова дипломата или русского офицера. Бакенбарды и квадратная бородка. Открытый лоб, костистый, углубленный посередине большой поперечной морщиной; выпуклые надбровные дуги; взгляд пристальный, неподвижно устремленный прямо перед собой и в то же время как бы внутрь себя. Высокий, худощавый. Безупречно корректный, в белых перчатках и галстуке. Когда он дирижирует, его высокая фигура не шелохнется, в то время как правая рука твердо, сухо, резко отбивает такт, иногда (в финале Третьей сюиты) подчеркивает ритм, отталкиваясь тяжело и сильно, с неистовой энергией, благодаря чему трясется правое плечо, а все остальное тело неподвижно. Кланяется автоматически, стремительно, сухо, всем туловищем, три раза подряд». Очень яркий литературный портрет, читаешь – и представляешь Петра Ильича как наяву.

Парижская публика принимала Чайковского сдержаннее, чем пражская, но тоже с восторгом. Чествовали Петра Ильича очень искренне, и на недостаток славы он, по собственному признанию, пожаловаться не мог. Правда, в бочке меда нашлась и ложка дегтя. «В денежном отношении очень плохо, – жаловался Петр Ильич в письме к брату Модесту. – Смешно сказать, что Colonne [Колонн], спекулируя на симпатии французов ко всему русскому, делает огромные сборы, а я не получаю ни копейки… Говорят, что мне бы следовало дать свой концерт, но я не решаюсь»^[216].

Из Лондона, который шел следом за Парижем, Петр Ильич писал брату, что в Париж ему «носу нельзя теперь показать», чтобы не отдать себя на растерзание «разным господам, требующим, чтобы я концерты для них устраивал». В словах «Очень было трудно отделаться от Парижа. Если бы я еще день там остался, то сошел бы с ума, до того меня замучили»^[217] звучит затаенная гордость – знай наших!