Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Новая Россия? Многое, конечно, изменилось, но главное – нет. Россия осталась оплотом дурного вкуса и наглой, даже агрессивной, вульгарности. Россия, конечно, родная. Но не как мать, скорее как кормилица или няня. А Европа – это зрелая любовь… И мать, и отец, и жена…

В 1986 году мы с Наташей были в гостях у председателя филиала госбанка СССР в Лондоне Пезина. Он часто приглашал за казенный счет избранных соотечественников на роскошные обеды. В тот раз гостями банкира были ученые. Обсуждали они, как и почти все советские люди тогда, нового, непонятного человека в Кремле. Говорили почему-то очень тихо, шептали… Мне даже показалось, шипели… Кое-что я расслышал.

– Безумец! Нельзя же так! Что он хочет? Восстановить НЭП? Кошмар! Вы не можете представить, что он делает… Мы же потеряем все наши привилегии! Его убьют, конечно… И правильно…

Подумал тогда: «Во что вас превратили, физики-лирики! Или вы сами себя такими сделали? Неужели вы не видете – к власти случайно пришел Человек! И он хочет радикально реформировать систему. Надо думать о том, как его поддержать, а вы от страха на змеиный шип перешли… Растерзать его готовы… Эх, Михаил Сергеевич, если Ваши ученые мужи так окрысели, то кто же рядом с Вами? Одни людоеды? Колуны-лигачевы? Как же Вы свою ношу нести будете? Между бетоноголовыми коммуняками, запуганным спившимся народом и дрожащей за свою синекуру интеллектуальной элитой?»

Спросили тогда ученые у Пезина: «А это правда, что дочка Алхимова с Гавриловым сбежала?»

– А вы у них самих и спросите !

Никогда не забуду выражения испуга и притворного возмущения на лицах советских ученых мужей. Они меня ни о чем не спрашивали, а быстренько в смятении ретировались. Один молодой Капица остался, крепко пожал мне колено и сказал: «Ну, Вы нас совсем-то не бросайте!»

Я обещал.

Ехали мы тогда после обеда домой. На душе у меня было тяжко. Я уже тогда понимал, что радикально «перестроить» советскую Россию невозможно, потому что невозможно и за полвека изменить населяющих ее людей.

Сказал Наташе: «Знаешь, меня грызет предчувствие скорых и страшных катастроф. Мерещится что-то жуткое… При Сталине люди строили все эти Днепрогэсы более или менее добросовестно. Энтузиазм идиотов, страх… Но начиная от Никиты и до сего дня все эти колоссальные совковые проекты – липа, халтура, имитация…»

Ужасно, когда предчувствие не лжет! Через три месяца ударил Чернобыль. Мы с ужасом смотрели по телевизору картинки со спутников. Видели смертоносное облако, покрывающее, как саркома, территорию вокруг развороченного реактора и постепенно сползающее на Белоруссию… Звонили в Москву, объясняли, умоляли близких и знакомых не выходить на улицу и не открывать окна. Нам не верили…

А в августе того же года случилось и второе знамение – недалеко от Новороссийска утонул теплоход Адмирал Нахимов. Погибло более 400 человек. На самом деле тогда не взрывался реактор, не тонул теплоход – взрывался и тонул насквозь прогнивший СССР…

В конце 1986 года я вдруг почувствовал, что советский капкан перестал меня жать, а в следующем году я вернулся в Москву (как и обещал в письме «Петьке»). Петька был первый из начальников, кого мы с Наташей навестили. Он был очень приветлив, не шептал, говорил четко, внятно и дружелюбно. Я никогда его таким не видел. Он бурно интересовался нашей жизнью за границей, задавал много вопросов и даже кокетничал с Наташей. Сиял, как роза. Когда мы встали из-за его огромного министерского стола и стали прощаться, он вдруг сказал Наташе – «Ну, Вы уж больше не крадите у нас Андрея» и сладко улыбнулся. Наташа от удивления раскрыла рот и не нашлась что ответить. Это была моя последняя встреча с Нилычем. Хотя со времени моего отъезда прошло всего два года, я попал в другую страну. Прежний, сталинский или брежневский СССР уже не существовал. Хотя и Лубянка, и Старая площадь, и все другие институты тоталитарного государства оставались на своих местах, и кровопролитная Афганская война все еще продолжалась. Но академик Сахаров уже был возвращен из ссылки. Политические заключенные начали потихоньку освобождаться из мест заключения. Многолетние отказники получили разрешение на выезд.

У миллионов совков появилась тогда – впервые за долгие десятилетия – обоснованная надежда на добрые изменения. Мне казалось, что Горбачев пытается через тысячи голов коммунистического дракона пробиться к десяткам миллионов почуявших свежий воздух граждан СССР. Страну лихорадило. Перед газетными киосками стояли стометровые очереди за вдруг ставшими интересными известиями и огоньками. Еще более длинные очереди стояли в винные отделы московских магазинов. Напечатали Доктора. Пропало мыло. В стране проводилась перестройка.

Единственным моим вкладом в перестройку было содействие возвращению Владимира Ашкенази на родину. Телеведущие Молчанов и Листьев организовали несколько передач, в которых я участвовал. Речь в них, в частности, шла и о возвращении Ашкенази.