Чакра Кентавра

— Ой, что скажу, что скажу… — запричитала она. — Ты сядь, где стоишь, не то повалишься!

— Ну, говори, да не ври, а я уж как‑нибудь устою, — благодушно проворчал он.

— Вижу я, что смурной ты стал, вечерами молчишь все — приучила тебя Мадинька лясы‑то точить, вот и решила я перед нею повиниться, что кружала ее разбила, на вечерний уголек к нам зазвать. Подстерегла в проулочке. А она… Она говорит, берегусь теперь далеко ходить, в тягости я! Слыхал — это она‑то!

— А что она — не девка, что ли?

— Девка, да замужняя! За стар–старым! Да за таким старым, что ежели он на снег–леденец малую нужду справит, то и снег не потает! Так что Шелуда пестуна своего шибко уважил, даром что глазами своими масляными все Мадиньку оглаживал…

— Ты что, дура, мелешь?!

— А чего такого? Или, скажешь, дух ветряной с озера прилетел? Или птенчик ее пуховый не в то место клюнул? Или Солнечный Страж на нее меч свой нацелил?..

— Кончай языком трепать! Устал я от трескотни твоей бабьей, лучше уж у аманта в дому ночевать.

— Уи–и-и…

Сейчас прямо уйти, что ли? А хоть бы и так.

Сдернул плащ с сучка, выскочил вон. В наступившей уже темноте кого‑то сшиб с ног, и с истошным клекотом понеслась вдоль по проулочку ополоумевшая со страху и, несомненно, ворованная курица. В другое время Харр поржал бы над мазуриком незадачливым, а птичку догнал и, шею свернув, Махиде презентовал — не пропадать же добру. Но сейчас ему было не до смеху и тем более не до птички, на вертеле жаренной, хотя и допустил он оплошку — в сердцах покинул теплый дом, не повечеряв. Но уж очень круто его забрало; никогда такого сраму не бывало, чтоб девка малая его провела, а тут — здрасьте! Отцом объявила. А с какого такого перепугу при первой встрече шарахнулась, твердила все “не знаю, ничего не знаю…” И теперь к себе не подпускает, хотя и куре этой полоумной ясно: где уж раз, там и другой, и третий…

Миновал ворота, гаркнув па стражей, которые было его не признали, потопал по улочкам к дому своему башенному. Чуть было в темноте не заплутался, но объявилась голубенькая пирлюшка, полетела впереди, и он ей поверил. Не зря, естественно; мигом привела к незапертой двери (тоже непорядок, завтра наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже внутрь влетела, уж чересчур по–хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но подумалось: вдвоем будет не так тоскливо. Забрался наверх, бросил плащ на пыльный пол и растянулся. Поди, не караванник трехстоялый, и не в таких условиях ночевать приходилось.

Но сон не шел на обиду неутоленную. Все путем, как говаривал Дяхон. Шелуда хоть и кругл, да мордой смазлив и всегда под рукой. А сам он? Говорил же Иддс по–дружески: урод ты.

Со всех сторон урод.

И что его на всех дорогах тихрианских бабы привечали?

Как в смурной тоске заснул, так и проснулся. Встряхнул плащ, потопал по негнущимся зелененым ступенькам вниз. Надо завернуть в амантов дом, распорядиться насчет рухлядишки… Сама собой рука стукнула в рокотанов ставень. Шелуда открыл степенно, неторопливо и, как показалось, нагло. Ни слова не сказав, повел в жилокрутную горницу, ступал как гусак, выворачивая ступни наружу. Харр едва сдерживался, чтобы не влепить ему белым нездешним сапогом в жирный зад, по сдержался — побрезговал.

Мади встретила его тихо и нетрепетно, точеную руку воздела, указывая на протянутые, точно струны рокотапа, двойной оплетки жилы, — мол, которые срезать велишь?

— Еще два десятка заказываю, но покрепче, — бросил он через плечо Шелуде. — Принеси сырье, выберу.

Шелуда, недовольно надувшись — хотя куда же круглее? — зашлепал прочь. Сейчас дедка кликнет. Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся (и сразу понял — ухмылочка‑то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.

— Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?

Она и отвечать не стала — глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и все.

— От кого?.. — прохрипел он и оборвал себя, потому как почудилось — хриплый его полушепот разносится по всему дому. — Скажи: Шелудин кутенок — повернусь и уйду, не увидишь и не услышишь…

— Уйди, господин мой, и позабудь меня. И я забуду. Одно только и буду помнить: сына мне бог твой послал.

И она поклонилась — гибко, все еще по–девичьи.

— Выкрутилась, — зло процедил по–Харрада. — Не обессудь, родишь — все‑таки приду поглядеть, в чью масть сыпок пойдет. Не укроешь.

— Золотым он будет, как солнышко земли твоей, о котором ты столько сказывал. Для того гляжу я на платок золотой с утра до вечера, и ночью со мной он, — она разжала кулачок, и с ладошки заструилась полупрозрачная янтарная ткань — ну чисто луч солнечный. — Золотым он будет, и имя ему золотое: Эзерис, что значит…

Шлеп–шлеп — вкатился Шелуда.

Харр потыкал во что‑то пальцем, назвал цену какую‑то совсем несуразную, круто развернулся на каблуке и вылетел вон.

Эзерис, значит.

А что значит?

К аманту пришел — все из рук валилось.

— Не выспался? — полюбопытствовал Иддс. — Я за тобой посылал — девка твоя открестилась: не ночевал, мол.