ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ

Вскоре они уже ехали вместе в сторону лагеря в переполненной электричке. Паша машинально приобрел в кассе два билета по тридцать копеек, и оба забились в удобный угол тамбура.

«В тамбуре холодно и в то же время как-то тепло»*[3], — подумалось сержанту, но эта поэтическая строка так и пронеслась мимо его сознания неоцененной, до другого случая.

— Ты докуда едешь? — спросил он девочку, в самом деле почти не интересуясь ответом.

— Так в лагерь же, как и вы! Всех ведь тогда отпустили на время по домам, а теперь ребята вернулись, а я задержалась из-за простуды.

— Надо же, как все сошлось, — грустно обронил юноша, с трудом ограждая пионерку с цветами в углу от напиравшей толпы.

— Пал Палыч! — горячо зашептала девочка, невольно прижимаясь довольно мокрым носом к его груди, — у меня для вас тайна!

— Разве есть еще тайны в жизни? — скорбно поинтересовался Паша. — Их больше нет, Кузюткина, — утвердительно сообщил он.

— Есть! Есть, Пал Палыч! Даже целых две, если хотите знать. Одну из них я вам сегодня покажу, когда приедем, а еще одну..., — лицо пионерки порозовело, и она как-то значительно оправила юбочку, — потом, попозже, когда я школу закончу.

— Валяй, заканчивай, — грустно прореагировал Павел, качаясь вместе с вагоном и наблюдая в грязноватом окошке пробегающие мимо пейзажи, содержащие множество дачных участков с мелкими халупками для сна и хранения лопат.

— Конечно, Пал Палыч, надо поучиться. Ведь я такая дура еще, даже не помню — что Пушкин сочинил, а что Шекспир или Лев Николаевич Толстой!

— А ты возьми, да выучи, — неодобрительно покосился на девочку вожатый, — вон Чапаева взять, героя гражданской войны: был безграмотным сапожником, но поднатужился и сам научился целой дивизией командовать!

— Вот скоро научусь и буду тобой командовать, — решила про себя Кузюткина, и решение ее было твердо, как гранит.

68

Закончив крутить кино на последнем сеансе, Чапаев вышел на улицу и оглянулся. Под деревом у выхода стояли двое пацанов, один из которых бурно рыдал. Товарищ тряс его за плечи, пытаясь успокоить и говоря при этом:

— Ничего, ничего… Это у тебя с непривычки. Я вот посмотрел пять раз — попривык немного. А сперва тоже давал реву. Конечно, жалко Чапая! Другого такого уж не будет.

Василий двинулся было к ребятам, чтоб ободрить, но не пошел, понял, что не знает, что им сказать Не уверять же, что Чапаев жив. И как объяснить, что оба они, может, Чапаева ничуть не хуже. Только не привелось еще проявить им себя на людях, и приведется ли — неизвестно. И что лучше — тоже неизвестно.

Легко было выступать перед темной народной массой и звать ее за собой, налегая в основном на голос и маня в неопределенное светлое будущее. А что скажешь пацанам, которые этого будущего у него не просили, а просто живут в нем и сожалеют, что не могут спасти Чапаева, который точно знал когда-то, как жить дальше и к чему стремиться?

Он направился к дому, думая, что Матрена скорей всего там. Но и дома женщины не оказалось. Не видно было и признаков того, что она домой заходила. Василий, несколько рассердившись, пошел со двора поискать Матрену. Он заглянул к соседям, прошелся по окрестным улицам, но нигде ее не встретил. Тревога прибавилась к мукам совести, усилив их, и Чапаев принялся не просто ходить, но и бегать по всем дворам и закоулкам, хватать за одежду прохожих с вопросом, не видали ли те такой-то гражданки? Прохожие пугались чапаевской бороды и ничего толком не отвечали.

Отчаявшись, Василий двинул домой, надеясь, что Матрена уж там и волнения его напрасны. Он даже стал ругать себя на ходу, за распущенные нервы, — сидел бы дома, сама б пришла и нашлась. Теперь объяснять надо — что с ним случилось, пока она отлучалась, к примеру, за продуктами. Хотя, какие, к чертям, продукты посреди ночи, когда их и днем не сыскать?!

Дома он опять никого не обнаружил, даже разок позвал Матрену голосом, будто она могла прятаться. Затем машинально взял со стола медный чайник и сразу увидал на клеенке записку. В записке было:

« Василий Иванович, любимый, я не могу с вами жить. Я сама не знаю как так. Но точно — не могу. Ничего ведь не изменится. Я уеду лучше на поезде. Наверно я дура, как и была. Не забывайте вашего Петю.»

Чайник с грохотом отлетел к стене, и стол опрокинулся набок от удара чапаевского кулака. Сразу застучали в стенку соседи. Легче бывшему комдиву не стало. И в чем была эта тяжесть, он не мог себе объяснить или простить.

Василий принялся ходить из угла в угол, не без удовольствия опрокидывая табуретки, и все что попадалось на пути. Он попробовал лечь на топчан, намотать бороду на кулак, уткнуться носом в стену и поспать скулой на полене. Не тут-то было. Без Матрены не шел сон. Было холодно, голодно и тоскливо. Оказалось, он привык не на шутку к этому шевелению за спиной и посапыванию. И то, что так раздражало его: робкие объятия и поглаживания, на которые Матрена иногда решалась, теперь вдруг пришлись ему задним числом по душе. Сейчас он не стал бы вздрагивать, как бык, на которого садятся оводы и отодвигаться.