Чапаев. Мятеж

Он был прав и не прав. Он многое тогда недоучел. Он путем не отобрал пишпекских телеграмм от верненских и судил одинаково по тем и другим. Это вздернуло нас на дыбы, но времени для споров не было, укор оставили пока без ответа.

В Аулие-Ата жил некий Карабай Адельбеков. Родовая давняя вражда поставила его на ножи с джиназаковским родом. Когда узнал Карабай, что особая комиссия в Пишпеке расследует деятельность Джиназакова, явился к Альтшуллеру и сначала скромно, а потом все резче и резче крыл джиназаковский род, и особенно самого Тиракула:

– Отец Тиракула – вор. Он нажил свои богатства конокрадством. Он грабил всех окрестных киргизов, и если вы отымете у него косяки коней и стада баранов, киргизы вам скажут спасибо… Тиракул такой же, как и отец… Комиссия должна арестовать Тиракула… А я дам документы, которые покажут, какой человек Тиракул, какие он брал взятки, какой жестокий к киргизам человек Тиракул Джиназаков.

Альтшуллер прислал Карабая к нам в Верный. Мы долго говорили. Ни словом, конечно, не обмолвились про политическую часть вопроса, про то, что готовит-де Тиракул Джиназаков киргизское восстание… Только хотели отобрать у Карабая обещанные документы. Но на руках у него ничего не оказалось. Услали его обратно в Аулие-Ата. Он потом часть материалов передал в комиссию.

На примере с Карабаем мы лишний раз увидели и убедились, как тут на почве исконной родовой мести могут люди пойти на крайние меры, на клевету, на измышления.

– Надо быть сугубо осторожным!

Такой вывод сделали мы из беседы с Карабаем.

Совсем неожиданно приехал в Верный Джиназаков. Пока он там гонял по Пишпекскому и Токмакскому районам, его упустили из виду и последние дни не знали, в каком направлении он ускакал.

Мне сообщили:

– Только что приехал Джиназаков, хочет видеться и говорить.

Отлично. Жду. Он вошел.

В легком черном суконном пальто. Широкополая черная шляпа. Напоминал по одеже не то журналиста, не то адвоката. Черноволос, стрижен коротко. В щелках – черные ниточки глаз. На губах, бороде – черное поле, весь накругло черный, как жук. Снял шляпу, протягивает руку через стол:

– Здравствуйте, товарищ…

– Здравствуйте. Только приехали?

– Да, только приехал… И к вам – поговорить насчет нашего дела… Наше дело очень плохо, товарищ… Очень плохо наше дело…

– Чем же плохо?

– Нам не дают работать. Кругом мешают… Мы хотим делать, а нам не дают, мы хотим другое делать, нам другое делать не дают… Советские органы не слушают, и ваша комиссия не слушает… Нам ничего не дают делать.

И он начал долго, подробно рассказывать, как заботится о помощи киргизам, как работает «двадцать четыре часа в сутки», а ничего не получается, как крестьяне заняли все земли у киргизов и не хотят возвратить их обратно…

– Вы нас все считаете шовинистами, нам везде говорят, что мы шовинисты… а этого только не понимают…

– Да кто же вам это говорит? – спрашиваю его.

– Все говорят…

– Ну, а все-таки?

– Да все говорят…

Я от этих общих разговоров все пытаюсь повернуть речь на работу, которую он ведет, хочу выяснить план, который у него имеется, определить перспективы, возможности работы и вижу – нет у него ничего, работает вслепую, от случая к случаю…

– Вам, – говорю, – надобно было бы дело свое начинать с областного центра, сначала договориться со всеми областными комиссариатами, выработать общий верный план, и тогда они вам во всем бы дали помощь, а то поехали по кишлакам, а здесь ничего о вас и не знают. Это была организационная ошибка…

– А зачем комиссия? – спросил вдруг.

– Какая комиссия?

– Ваша… Та, которую вы назначили в Пишпеке. Зачем она?

Я ему постарался объяснить, что до Ташкента дошли сведения о том, будто отдельные члены его комиссии злоупотребляют своими полномочиями. Ташкент забеспокоился и просил нас обследовать дело единственно для того, чтобы опровергнуть эти злостные слухи, показать, что джиназаковская-де комиссия работает хорошо и правильно…

Он смотрел на меня хитро и недоверчиво во все время разговора. Но после этого разъяснения успокоился и даже выразил явное удовольствие по поводу того, что Ташкент его сберегает.

– А вы где остановились? – спросил я неожиданно.

– Я… я… на Черкенской улице.

Он смутился, и видно было по лицу, что врет, к ответу не подготовился.

– У Павлова… – торопился он поправиться, называя домохозяина. – Я скоро переезжаю на другую квартиру, – зачем-то еще сообщил вдогонку.

Поговорили несколько минут, расстались. Особый отдел установил живо, что ни Черкесской улицы, ни Павлова, значит, там домохозяина нет.

– Зачем он обманул меня?

В это время прибежал посланец Джиназакова и сообщил, что тот уже переехал на другую квартиру.

– Что за быстрота? – изумился я.

Потом сообщили новую весть:

– Джиназаков тяжело заболел, слег и, вероятно, несколько дней не встанет с постели, так что тревожить его нельзя.

Все это было состряпано по-детски смешно. Совершенно очевидно, что все тут сплошная выдумка, и Джиназакову надо было что-то делать – или здесь, или выскакивая за город.

Особый отдел установил слежку. Так прошло несколько дней. Наблюдали, кто к нему ходит, уходит ли он сам куда.