Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки

Приятнее всего бродить по улицам, взбегающим вверх и сбегающим вниз, словно расшалившаяся катальная горка, да глядеть на полоску синего неба над алыми зубцами старинных домов, на зеленые волны тосканских холмов, обступивших город. Строго говоря, тосканский край очень похож на красивый чешский пейзаж — только вместо картофеля здесь произрастает виноградная лоза, а каждый холмик чудесно коронован каким-нибудь городишком с башнями или старинной замковой твердыней. Отсюда, из Сиены, был родом Энеа Сильвио Пикколомини, у которого в свое время были кое-какие счеты с Иржи Подебрадским[29] и который впоследствии сделался папой. В соборе есть библиотека, стены которой расписал Пинтуриккьо[30] эпизодами из деятельности Пикколомини. Благословенный сиенский воздух сохранил эти фрески в такой свежести, словно старый Пинтуриккьо только вчера наложил последний мазок на красочную арабеску вокруг окна. А еще есть тут готическая ратуша, вся внутренность которой, с головы до пят, расшита фресками, и собор, изнутри и снаружи выложенный цветным мрамором; фасад его переобременен украшениями, весь пол в сграффито. И еще — красивая огромная площадь, и Фонте Гайя[31], и «Мир» Лоренцетти[32], и уйма других приятных, радующих сердце вещей, да, есть здесь все это и еще многое другое.

Но Сиена — пустяк по сравнению с Орвието. Орвието — городок поменьше, да вдобавок он угнездился на столешнице своего рода каменного стола, который торчком вылез из земли до головокружительной высоты. Добраться до города можно по серпантину, от чего, пожалуй, отказался бы самый воинственный из врагов этого недоступного городка, или по канатной дороге, и тогда у вас непременно закружится голова. Наконец вы наверху, на высоте полутора тысяч — не метров, а лет; ибо Орвието — страшно древний, построенный из неоштукатуренных плит, весь в голых каменных кубиках. Единственное украшение позволили себе орвиетяне — собор. Меня, правда, ни в коей мере не волнует все это декоративное сплетение кружев и вышивание, которыми старые итальянцы украсили готику; но внутри собора одну из часовен, всю от пола до потолка, расписал Лука Синьорелли[33], странный и великий художник, одержимый видениями человеческих тел. Ему мало было «Страшного суда» с целыми слитками превосходно вылепленной мускулатуры: он еще окаймил всю часовню медальонами, из которых каждый — как иллюстрация к Дантову «Аду», и все связал между собою арабесками, состоящими из гирлянд человеческих тел в самых удивительных положениях и ракурсах. Казалось, художник никак не может насытиться видом человеческого тела в движении; опьяненный и все же поразительно точный, размашисто-страстный и в то же время сдерживающий себя строгостью, художник, ради которого стоит свернуть с торных итальянских дорог и подняться на скалу Орвието. В виде прибавки вы еще получите две большие часовни, буквально устланные фресками добротного quattrocento[34].

Если бы мои знакомые видели, какую радость доставил я орвиетским мальчишкам, которым раздал чешские почтовые марки, — они, конечно, стали бы писать мне гораздо чаще. Мальчишки тотчас обступили меня, выпрашивая francobolli esteri[35]. Я отдал им, что у меня нашлось, и тут они вздохнули в восторженной радости: «Чекословаккиа!» Когда я в свое время коллекционировал марки, я бы с таким же счастливым вздохом принял марки Афганистана или Боливии. Наша родина для орвиетских ребят — нечто весьма экзотическое. Но раз уж зашла речь о дальних странах, то именно в Орвието за все свое путешествие я встретил первую женщину красоты поистине волшебной. Это была юная японка. Никогда я не думал, что японки могут быть так прекрасны. Она смотрела на Синьорелли, а я смотрел на Синьорелли и на нее. Потом она ушла, а Синьорелли остался. Это — ошеломляющий художник; но я никогда не поверил бы, что японки могут быть столь совершенного очарования.

Рим

Бог весть отчего я предпочел бы писать о Рокка-ди-Папа, чем о Риме. Рокка-ди-Папа — это крошечное скалистое гнездо высоко в Альбанских горах; по улицам его стекает навозная жижа, в которой валяются черные козы и еще более черные детишки, невероятное множество детей. Улицы там — просто лестницы, а дома — нечто вроде черных каменных ячеек, которые, как это ни странно, издали, — например, из окон Ватикана, — кажутся белыми сахарными кубиками. Такова Рокка-ди-Папа. Но Рокка-ди-Папа не занимает общественное мнение, Рокка-ди-Папа — вовсе не проблема культуры, а посему вернемся к Риму.