Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

Если я хочу представить Германию — мне приходит на память пивная в Баварии. Не моя вина, что это не Потсдамские ворота и не военный парад. В этой пивной я никогда не бывал и видел ее из окна поезда где-то за Нюрнбергом. Вечерело, вокруг не было видно ни души; пивная стояла громоздкая и массивная, как храм, посреди старого, игрушечного городка, видного как на ладони. Перед пивной цвел боярышник, а к входу вели каменные ступени. Это была до смешного степенная, достойная и тяжеловесная пивная, похожая на квочку, дремлющую в теплой ямке. Правда, я видел в Германии вещи совсем другие, более броские и немецкие, нежели этот старый баварский Gasthaus[373] — множество городов, и домов, и памятников, — но из всего в памяти осталась эта нахохлившаяся достоуважаемая пивная: не знаю почему, но она для меня — Германия.

Казалось бы, чего только не представишь, вспомнив о Франции. Мое неотвязное воспоминание: парижская улица на самой окраине, на внешней черте города; там среди огородов есть еще несколько пивнушек и бензоколонок. Перед пивной, на тенте которой написано: Au rendez-vous des chauffeurs[374], стоит тяжелая двухколесная телега, запряженная светлым норманнским мерином, и крестьянин в просторной синей блузе и широкополой соломенной шляпе не спеша тянет светлое винцо из толстого стакана. Вот и все, больше ничего не происходит; только солнце жарит вовсю, и краснолицый крестьянин в синей блузе допивает свой стакан.

Ничего не могу поделать — это Франция.

А Испания — опять-таки кафе на Пуэрто-дель-Соль; за соседним столиком сидит черноволосая мамаша в черном платье, у нее на руках черноглазый младенец с маленькой круглой головой и торжественно-серьезными черными глазами; папаша в черном сомбреро восторженно и хитро улыбается своему черноокому «ниньо». Ничего особенного в этом нет, такое путник может увидеть повсюду на свете; только, знаете ли, там, на юге, мамаши больше, чем где бы то ни было, похожи на мадонн, папаши — на воинов, а младенцы — на загадочные игрушки. Стоит мне прочесть или услышать об Испании, и я вижу не Альгамбру, не Алькасар, а торжественного «ниньо» на руках у черноволосой мадонны.

Или Италия: можно представить Колизей, пинии, Везувий или еще что-нибудь этакое. Но нет! Поезд, обшарпанный пассажирский поезд, скорее всего Орвието — Рим; ночь, против меня дремлет рабочий, он тощий, и голова у него мотается из стороны в сторону. Потом этот итальянец проснулся, откашлялся, протер глаза и что-то сказал, помнишь? Ты не понял и посмотрел на него с недоверием, но тут он не спеша полез в карман, вынул кусок сыра, завернутый в бумагу, и привычным жестом предложил тебе отрезать ломоть. Там такой обычай. И вот, ничего не поделаешь, — грубая рука с куском овечьего сыра для меня — Италия.

Я знаю, народы сегодня так ужасно далеки друг от друга, что поневоле в голову лезут черные мысли; правда, многое вызывает злобу, и говоришь: никогда не забудем того, что произошло. Что сказать об этой небывалой разобщенности и отчужденности? Но — вот вспоминается Англия, и встает перед глазами красный домик в Кенте; старый человек все еще подстригает садовыми ножницами кусты, а девочка ровно и быстро катит на велосипеде. И, понимаешь, хочется с ними поздороваться: «How do you do? How do you do? — Хорошая погодка, не правда ли? — Yes, very fine», — только и всего, а на душе стало бы легче. Можно было бы войти по каменным ступеням в баварскую пивную, повесить шляпу на вешалку и поздороваться: «Gruss Gott, meine Herren». Они признали бы в тебе чужестранца и заговорили тише, изредка окидывая тебя любопытными взглядами. Но когда увидели бы, что ты, так же как и они, вытираешь дно жбана о красную скатерть, стали бы доверчивее и спросили: «Woher, woher, mein Herr?» — «Aus Prag». — «So, so, aus Prag»[375] — удивились бы они, а один из них сказал бы, что бывал в Праге тридцать лет назад. «Eine schone Stadt»[376], — сказал бы он, и тебе это было бы приятно. Или ты остановился бы у пивной «Au rendez-vous des chauffeurs», крестьянин в синей блузе уже допил бы свой стакан белого вина и вытирал бы ладонью усы. «Fait chaud[377], — сказал бы ты. — A votre sante!» — «A la votre»[378], — ответил бы крестьянин, и говорить больше было бы не о чем, но ты бы сказал: «No, mon vieux[379], на вас я не сержусь, а что, если мы выпьем по стаканчику?» Ты мог бы улыбнуться испанскому младенцу — он уставился бы на тебя серьезными и торжественными глазами, черноволосая мамаша вдруг стала бы еще больше похожа на мадонну, а кабальеро-отец со шляпой на затылке что-то забормотал бы на непонятном тебе испанском языке. Но это не беда, не беда, только ребенок тебя не испугался бы! И еще, ты мог бы отрезать себе ломоть овечьего сыра. «Grazia, grazia»[380], — бормочешь с полным ртом и в ответ предлагаешь сигарету.

И все; для того, чтоб людям было хорошо вместе, особых рассуждений не требуется!