Чарлстон

И за все это время ни разу не пожаловался и ни разу не отступил, удовлетворяя многочисленные нужды семейства. Ей стало стыдно за то, что она слишком много думала только о себе. В сравнении с трудностями, которые довелось пережить брату, собственные беды стали казаться не такими значительными.

– Пинни, – сказала она порывисто, – я ужасно люблю тебя.

Брат взглянул на нее удивленно и радостно:

– Спасибо, сестричка. И я тебя тоже очень люблю.

Элизабет взглянула на его поредевшие волосы и морщины, идущие от углов бледных губ. Она быстро прикинула в уме и с удивлением поняла, что Пинкни всего тридцать девять лет. Он выглядел значительно старше. Это потрясло ее.

– Тебе нужно больше бывать на солнце, – сказала она бодро. – Ты сидишь в своей конторе по многу часов и сделался бледным, как медуза. – Она отказалась от мысли посвятить Пинкни в свои семейные неурядицы. Ему нужен покой, и ни к чему новые огорчения.

Пинкни засмеялся и сразу помолодел.

– Элизабет, порой ты рассуждаешь так же мило и тактично, как тетя Джулия. Это как тонизирующее – на вкус горько, но тебе становится лучше. Ты права: мускулами следует работать больше, чем головой; надеюсь, под воздействием воды и солнца отрава коммерции исчезнет из моего организма.

В это же утро он купался, а потом долго гулял по берегу. Наконец он обгорел, кожа стала шелушиться. Вместе с облупившейся кожей с него, казалось, слез груз многих лет. С каждой неделей он становился все крепче и стройней и все сильнее покрывался загаром. Элизабет с радостью наблюдала за его выздоровлением.

И она словно возродилась, хотя и не вполне это осознавала. На острове, вдали от общества, можно было жить расслабившись; она принадлежала себе, и, когда Хэтти была занята стряпней или стиркой, Элизабет проводила время с дочерью. И она, и Пинкни чрезвычайно баловали Кэтрин. В четыре года девочка сделалась круглощекой, ласковой резвушкой. На внимание взрослых она отвечала звонким смехом и тысячей нежных, будто лепестки, поцелуев. Элизабет, в свою очередь, под воздействием неизмеримой любви дочери и брата становилась похожей на ребенка. Она плескалась в воде, строила песчаные замки, увлеченно собирала с Кэтрин раковины, словно они были ровесницами.

К вечеру, когда Кэтрин укладывали спать, Элизабет вновь превращалась в молодую мать семейства. Но это была счастливая мать семейства. Она сама готовила ужин – Хэтти уставала к концу долгого дня. Аппетит Пинкни, увеличившийся от физических упражнений на морском воздухе, был достойной наградой за ее труды, и она с удовольствием готовила его любимые блюда.

После ужина они сидели в сумерках на веранде, наблюдая, как догорает день. Порой они беседовали о Кэтрин или о последнем письме матери, о Стюарте и его растущем семействе, о Джулии и ее необычайной выносливости в шестьдесят пять лет. Но в основном они молчали. Разница в шестнадцать лет препятствовала истинному взаимопониманию, но их объединяла взаимная привязанность.

Лукас, в отсутствие Пинкни, был загружен делами компании; он приезжал только в конце недели, ссылаясь на занятость. При Пинкни он разыгрывал роль идеального мужа, любящего и заботливого. И прекрасного отца, наслаждающегося обществом своей дочери, гордого ее успехами в плавании, беге, рисовании и прочем.

– Лукас до безумия любит дочь, – заметил однажды Пинкни. – Он слушается ее куда больше, чем я тебя.

Элизабет с улыбкой согласилась. Но тут же почувствовала, как ледяная рука сжала ее сердце. Лукас умел искусно притворяться. Элизабет знала это, и ей было очень тяжело. Порой она замечала в его глазах странный блеск, отсвет некоего зловещего удовольствия, и терялась в догадках, что же это значит.

Элизабет поняла это прежде, чем завершилось лето. Лукас нашел новый, еще более изощренный способ пытки. Он отнял у нее Кэтрин. Начал он с того, что стал привозить подарки. Затем стал раз-два в неделю брать девочку на прогулку, причем в кармане у него всегда была припасена игрушка или конфета. Кэтрин вскоре научилась слышать его свист за дверью и убегала от матери к нему.

Прежде чем лечь спать, девочка обычно проводила время спокойно, слушая сказки. Лукас стал перед сном играть с ней: возил ее на плече, щекотал, позволял бросаться подушками и наконец совал под подушку запрещенные лакомства или конфеты. Кэтрин стала такой возбудимой, что просыпалась по ночам от кошмаров и отчаянно плакала, даже стала мочиться в постель.

Элизабет и не пыталась урезонить Лукаса. Она слишком хорошо знала его. Однажды на вечерней прогулке Кэтрин оттолкнула мать и потребовала, чтобы в постель ее уложил папа. Элизабет словно насквозь пронзили ножом. А Лукас улыбнулся.

Пинкни ничего не понимал. Он заметил, что Элизабет стала унылой, но не допытывался, в чем же дело. Она заверила его, что все в порядке. Впредь она будет осмотрительнее. Мало-помалу она вновь перестала чувствовать. Сердце так онемело, что даже предпочтение дочерью отца перестало ее занимать.