Чародеи (СИ)

— Знаешь, Юлечка, — говорит Майя, — ты не поверишь: меня больше всего ранило не то, что меня убивали, а то, что меня предал этот… Феликс. Я же была влюблена, как кошка. Строила какие-то нелепые детские планы: клады, свадьба, фантастические путешествия… в Южную Америку почему-то, — и смеётся. — Я была уверена тогда, что клады там на каждом шагу.

— Ну, наварились бы эти уроды на тебе основательно, — говорит Юлия. — В том кладе одного золота, помнится, было почти полтора килограмма.

— Купеческая роскошь, — улыбается Майя. — Приданое какой-то богатой купеческой девицы, не иначе. Килограмм семьсот шестьдесят восемь граммов, врезалось в память. Тяжеленные побрякушки, с камешками, варварской роскоши. Но как меня ослепило… Помнишь, как Ванечка надел на меня фероньерку и колье — на мой застиранный свитерок, в РУВД, перед слепым каким-то зеркальцем…

— Хотел тебя утешить, — говорит Юлия. — Ты так плакала… даже Зоя, стомегатонный целитель, никак не могла тебя успокоить.

— У меня же тогда прежняя жизнь сломалась в самой основе, — кивает Майя с грустной улыбкой. — Мой прекрасный принц оказался не принцем и не Индианой Джонсом, даже не Феликсом — мелким подлым жуликом, да ещё и сообщником убийцы. Ты тогда сказала, что собираешься работать в полиции, у тебя был такой триумфальный вид, когда их повязали… И я решила, что тоже пойду в полицию. Чтобы страшно мстить злодеям! — и смеётся, уже веселее.

— Не жалеешь, товарищ эксперт? — спрашивает Юлия.

— Никогда не жалела, товарищ следователь, — браво отвечает Майя. — Ни минуты. Кстати, не знаешь, Ванечка будет сегодня?

— Дежурит, — говорит Юлия. — Кто-то же должен стоять на страже в такую ночь… Эх, врагу не пожелаешь дежурить в праздник. Будь я настоящей ведьмой — организовала бы страшное колдунство по превращению всего спиртного в Городе в чистую водичку.

Майя хихикает. Дочь Майи, такая же тоненькая, беленькая, с губками уточкой, как и Майя в её года, с сильным смешанным даром, заглядывает в гостиную:

— Тётя Юля, мама, Золушка приехала!

Могла бы и не говорить: внизу радостно орут дети Золушки, они видят маму не чаще, чем её старые подруги.

Золушка появляется в гостиной, как сказочная героиня, и пажом при ней — её старший сын, Роман, которого романтичные родители в своё время едва не назвали Робингудом. Зоя спасла парня. Он пирокинетик, на изумление отлично владеющий собой. У него восхитительные глазища Золушки в длинных ресницах и оттопыренные уши Жорки.

— Здорово, красивые! — возглашает Золушка с порога, сияя улыбкой.

Юлия вскакивает ей навстречу, обнимает и прижимает к себе. От волос Золушки пахнет снегом, корицей и её обожаемыми духами, сладкими, как карамелька.

Прикосновение на миг включает ослепительный тёмный прожектор: болит у неё ещё, болит. До полной нестерпимости. Здесь — особенно.

Наверное, будет болеть всегда.

Они с Жоркой работали вместе. Золушка — реаниматолог милостью божьей: Жорка говорил, что она обворовывает смерть элегантно и бессовестно. Жорка был МЧСником. Золушка не видела, как он погиб, но прожектор Юлии светит сквозь неё. После страшного подземного толчка группа Жорки выводила людей из тоннеля, который держался на честном слове. Когда трещины стали расширяться, Жорка держал. Он держал сотни тонн три минуты, четыре минуты, пока не вышли все. Сам — не успел.

Юлия вздыхает и втягивает собственную тоску подальше внутрь.

Золушка, очевидно, тоже что-то ощущает от прикосновения.

Они встречаются глазами.

— Рудольф не будет? — спрашивает Золушка.

Юлия пожимает плечами. Там, где работает Рудольф, телефонов нет — приедет ли он, никому не ведомо. Но, засыпая, Юлия слышит его сердцебиение и дыхание — и знает, что он жив. Знает, что и он о ней знает. И всё.

Работа Рудольфа выше её понимания.

И именно Рудольф — больше чародей, чем кто-то из одноклассников. Он стихийная сила, которую удерживает почти нечеловеческая воля.

Юлия до ледяного озноба боялась, что Галка унаследует смертный дар отца, следила за ней с напряжённым вниманием, как за ребёнком с генетической болячкой. Но Галка выросла весёлой пышкой, непробиваемой оптимисткой и хохотушкой: ни тени жуткого дара Рудольфа, ни отблеска внутреннего прожектора — разве что чрезмерно развитая интуиция.

Поэтому за Ваньку Юлия уже не опасалась нимало. Успокоилась. И Ваньке было уже лет пять, когда Юлия осознала: этот юный человек, тихонький, беленький, умненький и не в сестру замкнутый, вычерпал из неё и отца всё, что смог. Вообще всё. Прожектор, смертный дар и телепатию — и в таких масштабах, что Юлии это было тяжело себе представить.

А он, глядя ей в лицо прозрачными серыми глазами, сказал как-то раз, что ощущать побуждения и мысли других людей для него абсолютно естественно с младенчества. Как видеть и слышать.

Ванька думал, что так могут все, до того возраста, в каком обычно перестают верить в Деда Мороза. А Юлия была уверена, что её внезапные озарения насчёт маленьких Ванькиных дел, желаний и проблем — это обострившаяся материнская интуиция плюс её собственный прожектор.

Рудольф и Ванька её случайно надули.